Даже на юго-востоке Украины, в городке, где Николай возил в коляске своего первенца Игоря, это казалось почти не настоящим. Проходившая мимо женщина сказала: «Что ж ты, папаша, малыша прогуливаешь, когда оттуда всё сюда дует, да еще и дождь эту заразу приносит?» Слова незнакомой женщины наконец-то вошли в его сознание, и он, улыбаясь и делая вид «да что вы так преувеличиваете» – все-таки повернул к дому. В сердце что-то бухнуло и опустилось вниз – это был страх. Он настиг так внезапно, и даже сильней, чем в тот момент, когда диктор сообщал об аварии привычно бодрым и почти торжественным голосом. Странно, что такими голосами говорили и в программе «Время», и из репродукторов, всегда, словно убеждая в том, что советский народ каждый день совершает победы и идет правильным путем вперед к намеченной цели. Николай давно признавался сам себе, что не видит этой цели или цель каждый раз удалялась, как мираж – всё дальше и дальше: тускнела и терялась из вида, и оставалось только слово и слова, слова, слова. Их было так много ото всюду несущихся и написанных на плакатах и баннерах, пропетых в песнях и сказанных с трибун, что приходя домой с работы, он сразу выключал телевизор, только заслышав знакомую бравурную музыкальную заставку, привычную, как его левое ухо. Слушать о трудовых победах, о закромах, которых никто не видел (он иногда в шутку начинал размышлять о закромах, как о священном и мистическом понятии), а еще говорили о несметных потоках сваренной стали, добытого угля, и это все венчали поцелуи генсека с руководителями разных держав и блеск золотых медалей на его груди. Хотелось тишины. Садились за стол ужинать: он и жена Наталья, а сын Игорь еще лежал в своей кроватке и поднимал ноги выше головы, пытаясь дотянуться до рта большим пальцем ноги, демонстрируя этим чудеса гибкости и пофигизма к трудовым подвигам и к любым проблемам вообще. Так было.
Как же давно это было, – подумал Николай, выходя из ванной комнаты чисто выбритый и пахнущий парфюмом Boss. Уже несколько месяцев как мысли об Украине проросли в его мозгу, правда, не цветами, а репейником – остро-колючим и прилипчивым. Он прикипал к телевизору в любую свободную минуту, переключая с канала на канал в поиске новостей с майдана, которые уже больше походили на сводку с мест боевых действий. Как сказал один остроумный журналист по поводу «мирного выступления граждан»: «самыми мирными здесь можно назвать тех, кто выковыривает камни из брусчатки и разливает по бутылкам жидкость для коктейля Молотова». Этот угар, шабаш, бред сумасшедшего не оставлял ему никакой надежды на то, чтобы разглядеть что-нибудь разумное, доброе, вечное в происходящем там. Он вполне допускал, что вначале действительно люди вышли бороться за свободу, да и просто потому, что их достали и власти, и олигархи, и бедность, и неопределенность, и многое другое… Но всегда нужно смотреть – кто рядом с тобой. Народ и толпа – это далеко не одно и тоже, об этом он знал, как историк. Однако, лично для него существовала еще и близкая связь, родовая, если хотите… Как мог он разделить себя пополам по признакам национальности? Может быть, по их больной логике, он должен был отказаться от своей русской матери: «треба вбити в собi москаля» (вот дельный совет), да, а отца отправить на майдан каяться перед украинцами за то, что он продался москалям и женился на русской девушке, которую полюбил, поправ тем самым все мыслимые запреты бандеровского национализма. Душа болела, есть у нее такое неограниченное право – чувствовать. Ему казалось, что многие хорошие люди сейчас там страдают. У него остались на Украине родственники, друзья, но после недавней попытки общения, и того, что из этого получилось, он запрещал себе думать о них, вернее, старался не думать. И не хотел обсуждать это даже с женой. Наталья пыталась его успокоить, но выходило еще хуже:
– Ты живешь в Питере больше 30 лет. Что из того, что родился там? После развала Союза всё изменилось: и люди, которых ты знал когда-то, изменились тоже.
– Не пори чушь! Мы каждый год ездили туда, ходили в гости, где нас кормили борщом. Я пил с ними водку. Мы смеялись. Ты не помнишь, как мы смеялись? Делали шашлыки на берегу, потом бежали в море…. Это просто морок какой-то, как будто большая туча упала: всё стало свинцово-серым и черным, похожим на дым от тех горящих шин, которые они поджигают на майдане. Ты не понимаешь, я чувствую гарь в своем горле. Это – пожар, и мне, как нормальному человеку, хочется вытащить людей из огня, спасти. Мне хочется сказать, что я о них помню и люблю, что весь этот ужас скоро закончится. А получается – я враг, я – москаль, и этого достаточно, чтобы не слышать меня, я – последний урод, не понимающий их освободительной революции? Да от кого же, блин, они освобождаются? Если от своего президента, то не слишком ли большой ценой крови и собственных жизней? Как будто он непотопляемый крейсер какой-то…
Николай выкрикивал слова, и ловил себя на том, что не может говорить нормально. Казалось, что их агрессия, их пожар перекинулся уже на него и бежал теперь в крови – в той половине ее, где этническое украинство пересиливало русскую и европейскую ментальность. Но кровь, как море, нельзя разделить: всё смешалось. Всё смешалось в нем: боль, обида, любовь и даже нежелание этой самой любви в себе самом.
– Ты бы еще поехал туда примирять их, – сказала раздраженно жена. – Они бы, конечно, тебя послушались и разошлись бы по домам.
Николай не стал отвечать ей, он вышел из-за стола, резко отодвинув стул так, что тот чуть не упал. В прихожей надел куртку и открыл дверь.
Дурацкое воскресенье, – думал он. Лучше бы я на работе был. Николай вспомнил, что несколько дней назад они поссорились с Натальей из-за того, что он заметил, как она копалась в его мобильнике. Вообще последнее время чувствовал себя под ее взглядом, как под снайперским прицелом. А, черт, и сравнения какие-то майдановские в башку лезут. Осталось только нажраться до беспамятства, чтоб как чистый лист бумаги, как новенькая ауди. Воспоминания о недавно купленной машине немного успокоило его. Он называл ее Авдюшкой, и сейчас решил пойти к ней. Мягко и уютно утонув в сидении, положил руки на руль и стал постукивать пальцами по нему, думая, куда бы рвануть конкретно, или просто поехать прямо – куда глаза глядят, влиться в поток машин: следить за дорогой, погрузиться в движение общее, единое, пусть несет куда-нибудь, пусть вывезет к чему-нибудь. 25 лет за рулем, это значит, что машина становится частью тебя, ты чувствуешь, что у нее болит, какое настроение…. А характер? Характер у каждой машины свой, это он знал точно, поменяв за свою жизнь несколько, он помнил о каждой, как о женщинах, которые смогли тронуть его сердце. Их было не так много, как хотелось бы, – улыбнулся он такому уточнению. И подумал о Наташе. Какой она была раньше и какой стала теперь. Ему казалось, что сам он не изменился, ну, может быть, немного внешне, может быть, даже постарел, но это не то… Что случилось с ней? Когда это случилось? У каждого из них оказалась своя территория, не в прямом смысле, но по сути так. Она и раньше была, тогда это называлось свободой и доверием. Договорились сразу, что будет так: считаться с интересами, не придумывать ничего лишнего и доверять друг другу. Что-то там еще было в этом устном договоре. Им казалось, что можно знать заранее обо всем – выяснить раз и навсегда, а дальше жить спокойно и счастливо. А, возможно, так хотелось и казалось ей, а не ему. Он просто согласился, махнул головой, улыбнулся, и всё пошло-поехало… Позже скажет о себе: «Сдался на милость врагу». Почему врагу? Так само вырвалось. Сыну почти 30, а он думает, что и ему столько же… Серьезен, мудр? Старался, возраст обязывал, положение отца. Тоже мне, блин, учитель жизни, – ухмыльнулся Николай и полез рукой за диском, чтобы поставить музыку. Машина обрадовалась – подпрыгнула на ближайшей выбоине и понеслась дальше уже под Стинга: «If bload will flow flesh and steel are one. Drying in the colour of the evening sun». Эту композицию «Fragile» он любил еще с молодости, впрочем, как и вообще Стинга. Его удивило однажды, что дочка с удовольствием тоже слушает эти песни.