Рутковский родился в одной из бывших республик Советского Союза, в Беларуси. Он, как и я, – такой же эмигрант. Я надеюсь, что он меня поймёт. Впервые я увидел его на одном из университетских мероприятий пару лет назад. У него пивной живот, он явно любит выпить водки, а оставшиеся волосы уже седеют. Он – серьёзный мужчина, но также может быть очень забавным. Однажды во время интервью одному телеканалу он сказал: «Мы, неврологи, вытаскиваем наших пациентов из мелководья отчаяния, а затем топим их в глубоком море наших собственных заблуждений – и к тому же нам ещё за это платят». Может, это алкоголь, скопившийся у него в животе, сказал, что: «Если это счастливейшая нация на Земле, почему американцы глотают столько не приносящих счастья пилюль?» Его критиковали за правдивость и за то, что много шутил. Это грустно. Мы сами заковываем в кандалы наши языки политической корректностью, которая имеет мало отношения к корректности и гораздо больше – к самоцензуре.
Теперь, направляясь в кабинет Рутковского, я представляю, как всё, скопившееся у меня в мозге, загружают в грузовой поезд – немного в этот вагон и немного в тот – прямо у меня перед глазами, протестующими, но не способными это выразить. Я издаю стон при каждой потере. Я задумываюсь, куда направляется мой разум на этом поезде – гнить на мусорную свалку или на ферму, чтобы его скормили курам и свиньям? Я снова думаю о вызывающих депрессию сценах, которые видел в больнице, где лежат пациенты с болезнью Альцгеймера. Я сходил туда, чтобы увидеть собственное будущее. Я говорю сам себе:
– Я себя теряю. Где я потеряюсь?
Я пытаюсь изгнать эти отравляющие образы из своего сознания и начать обращать внимание на то, что меня окружает. Зимний снег ещё лежит, но уже собирается только маленькими островками. Уже цветут крокусы, освежая в остальном блёклый ландшафт яркими красками. Нарциссы поднимаются из всё ещё промёрзшей земли подобно изменившимся причудливым образом кобрам. Ещё одна неделя или чуть больше – и бутоны раскроются, появятся миниатюрные жёлтые солнышки, объявляя о начале весны.
Тюльпаны последуют за нарциссами, а затем расцветут и студентки, обнажив руки, ноги и животы, демонстрируя пирсинг в пупках. Можно увидеть татуировки прямо над их попками. У меня в стране такая демонстрация тела была бы вне закона. Но здесь это допустимо, это одна из мягких пыток, не запрещённых на Западе.
Кстати, говоря о моей стране, должен заметить, что Навруз, персидский Новый год, который приходится на первый день весны, проходит незамеченным в Северной Америке. Я до сих пор помню, какой ослепительной была весна дома, на горных склонах. Как мы праздновали Навруз с цветами, традиционными блюдами и реликвиями, расставленными на столе. Мы одевались во всё новое, я помню монеты, конфеты, гостей и отправление в гости с ответным визитом, поцелуи – хочешь ты этого или не хочешь. Ребёнком я задумывался, как весна помнит, что нужно вернуться на Навруз.
В приёмной клиники полно пациентов, некоторые выглядят странно, другие странно смотрят на меня. Где все эти люди были на протяжении моей жизни? Теперь я – один из них, меня будто выбросили в эту кучу, как будто потрёпанную игрушку в кучу других потрёпанных игрушек.
Я читаю афоризм в рамочке, подобной картинной, на стене: «Идентичные симптомы не означают одни и те же болезни или одинаковых пациентов!» Значит, я не просто какой-то пациент, по крайней мере, здесь! Я с неохотой заполняю различные бланки. В каких-то нужно сообщить персональную информацию, возраст, профессию и т. д. В других нужно предоставить информацию о страховке и оплате. В третьих вопросы посвящены симптомам или семейной истории. Их заполнение даёт мне больше информации обо мне самом, чем я знал до этого, по крайней мере, это напоминает мне о том, что я забыл или хотел забыть. Я вручаю заполненные бланки администратору. Она улыбается мне, как пластиковая Мадонна.
– Вам придётся подождать несколько минут, – говорит она мне. Я посетил достаточно врачей за свою жизнь, чтобы знать: придётся здесь сидеть целую вечность, пока меня не вызовут, причём неправильно произнеся мою фамилию.
Я занимаю себя просмотром брошюр. Моё внимание привлекает фотография доктора Джульетты Пуччини. Она или попала к очень хорошему фотографу, или она очень молода и привлекательна для врача. Она имеет степень по неврологии, а на врача училась в Мичиганском Университете. Она проходила обучение по специальности «неврология» в ординатуре знаменитой на весь мир Кливлендской клиники. Сейчас она – доцент и работает врачом в этой клинике. В брошюре также перечисляются статьи, которые она опубликовала, включая одну о памяти.
Из-за моей растущей рассеянности я читал литературу по своей проблеме. Память включает два процесса, связанных с вещью, которая запоминается. Вещь может быть лицом, стихотворением, новым навыком, запахом, информацией – всем, чем угодно. Первый процесс – это «приобретение» и сохранение вещи в памяти. Второй процесс – это воспоминание о вещи. Биохимическое состояние мозга меняется и при приобретении и сохранении в памяти, и при воспоминании при помощи подходящих ключей.
Через Интернет можно получить ноу-хау, даже мудрость всех. Интернет превратил нас в тесно связанное племя обезьян, в котором каждая обезьяна показывает другим, как колоть разные орехи. К счастью, настоящая наука найдёт нужный камень, чтобы расколоть псевдонауку, магию и догму и убедить околдованных в том, что в этих старых орехах может быть яд. Но если Интернетом будет пользоваться достаточно большое количество дураков, то может произойти обратное! Я также задумываюсь, являются ли разум и наука единственными дорогами к истине.
Появляется медсестра и манит меня большим пальцем. Я покорно иду к ней.
– Простите, профессор Пируз, – шепчет она. – У доктора Рутковского срочный вызов. Но свободна доктор Пуччини. Она проведёт первичный приём. Это рутинная процедура. Во время следующего посещения вы сможете пойти к доктору Рутковскому. Хорошо?
Я разочарован. Но медсестра не виновата в срочном вызове доктора Рутковского к пациенту. Она не может контролировать будущее; никто не может.
– Да, хорошо, – говорю я.
Я иду за ней по коридору, кажется, что он состоит из бесконечных поворотов налево и направо. Пока мы идём, разочарование превращается в любопытство. Почему бы не порадоваться чему-то, что может стать счастливым случаем, говорю я себе, в особенности раз её фамилия Пуччини.
– Пуччини – мой любимый композитор, его оперы мне нравятся больше всего, – объявляю я медсестре. – Возможно, это величайший представитель оперного веризма[5].
– Серьёзно? – говорит она и улыбается мне так, как усталые матери улыбаются своим детям. Мне не по себе от того, что я выделывался – или так могло показаться. Не та сказанная вещь не тому человеку не в то время может создать в голове пирамиду смущения.
Меня заводят в кабинет, белый, как небеса. Там есть диагностический стол, раковина, все медицинские инструменты и всё остальное разложено очень аккуратно. Я сажусь на стул с мягким кожаным сиденьем и жёсткими металлическими подлокотниками. Пока я жду появления доктора Пуччини, я читаю вывешенные в рамках на стенах лицензии и сертификаты. Они напоминают драгоценные камни, покрывающие стены. Несомненно, у неё впечатляющие рекомендации. Доктор Пуччини не так опытна, как доктор Рутковский, но она может быть лучше осведомлена о последних достижениях в своей сфере. В любом случае для первого посещения это может не иметь значения. Насколько я могу быть неблагоразумным? Очень. Я себя знаю!