– Кто? Девушка вас туда затащила?
– Девушку помню отчетливо. Но, с другой стороны, был парень. Его я уже почти не помню. Очень плохо.
– Хорошо, что было дальше?
– Очнулась я в комнате. Горели прожектора. Они будили меня ударами по лицу. Я видела камеру. Она работала.
– Откуда вы знаете, что она работала?
– Там лампочка есть такая. Видно, когда работает. Да что вы меня за ребенка держите?! – снова сорвалась я. – Там оператор стоял! Он еще орал, что ему завтра камеру на Ботаническую отвозить! Трое в масках и кожаных ремнях стояли предо мной. Один стал мне вот эти порезы делать. Резал и резал.
– Зачем он наносил вам эти поверхностные порезы? – Потапенко скептически посмотрел на меня. Видно было, что он не верит ни одному моему слову. Его недоверие разозлило меня не на шутку. Теперь, когда не нужно было притворяться и ловчить, когда не нужно было подделываться под чужое мнение и оценку, я, наконец, могла говорить правду, говорить то, что думаю, без оглядки на профессора, жениха, мать, квартирную хозяйку. Его дело – верить и что-то делать, или ухмыляться и бездействовать.
– Спросите у них, когда найдете. Хотя, сомневаюсь, что с таким отношением к людям и делу у вас что-то получится! – голос вернулся ко мне, и я закричала это на всю палату. – Откуда я знаю? Может у них сценарий такой. Парень за камерой сказал что-то о трех часах, вроде. Потом другой, с акцентом, сунул мне член в лицо и сказал, чтобы я сосала.
– Погодите, погодите… Чем они наносили эти порезы?
– У них был ножик. Знаете, такой маленький, для кухни, с зазубренным лезвием.
– Значит… сначала они не били вас, а только резали?
– Только… Это вы хорошее слово подобрали. Да. Только резали.
– Хорошо. Что было дальше?
– Дальше, я же говорю, я откусила и с силой рванула его пенис. Там только клочок кожи остался.
– Да ладно вам, – Потапенко замер. Ручка его застыла в воздухе.
– Рассказывать дальше, или с врачами сходите проконсультируетесь?
– Рассказывайте.
– Они стали меня бить. И тыкать этим ножиком. Потом завопили, что в больницу надо бежать. Я слышала, как они сказали, – прикончите ее и выбросите. Парни убежали. Девушка и оператор затащили меня в машину. Тут я потеряла сознание. А когда очнулась, то была уже в воде.
– Вы же говорили, что помните, как они сунули вас в речку под мостом, – Потапенко опять укоризненно направил на меня свою ручку.
– Ну да, мы были под мостом. Вода-то холодная. Я сразу в себя и пришла, как они меня в воду положили. Но не стала шевелиться. Я же хорошо плаваю.
– И они дали вам спокойненько уплыть?! – следователь совсем отложил свой блокнот в сторону.
– Там же темно было. Они меня палками потолкали. Я нырнула, а потом выплыла в кустах. Ну, в траве. Я видела, как они постояли немного, а потом сели в машину. Но наверху, вы видели мост? Они оттуда могли смотреть. Поэтому я не стала выбираться. А тихо поплыла подальше. От дороги подальше. И выбралась на запретной зоне. Они туда не могли бы зайти. От канала и шлюзов – тут есть запретная зона. А больница уже в двух шагах была. Я только по холму поднялась.
Я замолчала. Следователь усердно писал мои слова. Мой глаз устал смотреть, и я закрыла его. Как жаль, что нельзя подключить другого к мозгу и показать ему все, что ты видела, и что пришлось пережить. Если бы он почувствовал мою боль, он не стал бы сомневаться в моих словах, а тут же отправился бы… А куда бы он отправился бы?
– Как вам удалось так сразу понять, где именно вы находитесь? – Потапенко даже глаза под очками прищурил.
– Я и определила не сразу, и потом, когда поняла, что я выпущена одна, а не к крокодилам, – попыталась я пошутить, но у меня плохо получилось.
– Где все это находилось? Ну место… где вас мучили… где оно находилось? Вы можете дать какую-нибудь привязку к местности?
Похоже, что он тоже читает мои мысли.
– Нет… Вы же понимаете, что я была без сознания и по дороге сюда и по дороге туда. Но… судя по интерьеру – это была дача.
– Почему вы так решили?
– Не могу сейчас сказать. В лицо мне светили прожектора. Это мое ощущение. Надо подумать, почему.
– Что за прожектора?
– Ну я же говорю, что стояла камера. Вокруг стояли светильники. Знаете, такие кинематографические. Ватт по 500.
Следователь вдруг встал. Я схватила его за руку. У него вылетел блокнот и, зашуршав, упал на пол.
– Вы защитите меня? – мой глаз от напряжения заслезился. Острое ощущение опасности навалилось на меня вдруг, задавив и засыпав толстым слоем мысли о бессмысленности моего дальнейшего существования в качестве красотки-инвалида.
– От кого?
– Как вы не понимаете. Если они узнают, что я жива, они придут добить меня.
– Вы все равно ничего не видели.
Следователь наклонился и стал искать свой блокнот на полу.
– Послушайте, вы успокойтесь, отдохните. Я приду через пару дней. Может вы вспомните что-то еще. И тогда обо всем договоримся.
Он пошел к двери. Было совершенно очевидно, что тут мне не помогут. Но ощущение безнадежности и законченности жизни почему-то исчезло. Поддавшись порыву, я делала и говорила то, что хотела, я была самой собой впервые в жизни, не скрывая своих чувств и страхов, своих оценок и ощущений. Что же, возможно, это и сможет стать новым ключиком, что заведет спираль моего движения.
ГЛАВА 3
Марины не было. Ересин звонил ей несколько дней подряд. Скоро выходные. Алексей собирался поехать в охотничий домик провести спокойные два дня без телефонных звонков, без разговоров с друзьями и по делу, без телевизора. Так повелось уже давно. Каждую пятницу, в ночь, – хоть чучелом, хоть тушкой, – он ехал в лес, на водоем, к костру… Чем ближе подходили выходные, тем отчетливее проступала привычка. Прочь, прочь из города – пульсировало у него в голове, – подальше отсюда и… забыться, лежать и смотреть на звезды, на огонь… Утром в пятницу он начинал говорить о душе. К этому привыкли его родные.
– Гонка сплошная, – жаловался он с 8 утра. – Примечательно ведь что, – нет времени о душе подумать!
О!!! Хочу водки, – мечтал он уже в середине дня. – Много… Потом опохмел неправильный… и 3 дня провисеть…
– Бабуль, я завезу к тебе Мартына?
– С ума сошел? – слышался на том конце дребезжащий голос. – Зачем мне мяукающее и орущее зверье дома?
– Бабуль, ты же знаешь, как я тебя люблю… Бабуль, он лапку повредил. Я к тебе его от скотского хирурга привезу. Попрошу, чтобы дал для вас двоих успокаивающего…
С шутками и прибаутками он шел по жизни легко, играючи.
Надо чисто забыться, кто я, и что я… – стучало в голове.
– Лучше сразу яду, – ворчала бабушка, прерывая его мысленные планы на предстоящие два дня. – Он мне тут все стены обдерет. И не проси, внучок, не проси. Говорила я тебе – женись. Будет кому кота на выходные оставлять.
– Бабуль, – ты единственная моя женщина. Мой кот – только цветочки жрет.
– Рассказывай мне сказки, а лапу, где он свою повредил?
– Он горшок с цветком разбил.
– А горшок из венецианского стекла был?
– Какая ты догадливая! Да не волнуйся, ба, я его так накормлю таблетками, – спать будет три дня и три ночи, как Алеша Попович.
– Матери вези.
Иногда надо уходить от действительности, – думал Алексей.
Бабушка, конечно, возьмет кота, но куда делась Марина? Как все по-дурацки сегодня, кот поранил лапу, девушка исчезла.
– Может это и к лучшему, я смогу обидеться и отменить свадьбу.
– Детей пора заводить, – снова вспомнила про свое бабушка.
– Баааа, – протянул Ересин, – Ну зачем тебе столько шизокрылых ангелов? А мне так не хватает любви и ласки.
– Кота не возьму, – отрезала бабушка и положила трубку.
Два дня прошли так, как и было запланировано. Он съездил туда. Посидел с удочкой. Выпил коньяка. Развел вечером костер, пожарил рыбу. Но все это было теперь не то. Беспокойство незаметно овладело им. Скромная, простая девушка из-под Минска, красивая и без заморочек, студентка-биолог, заняла нишу в его голове, его мыслях, его планах на будущее. Ох уж эти планы на будущее. Он собирался познакомить ее с родителями. Бабушка уже проела ему лысину с нелепым вопросом – не голубой ли он. Куда же она могла деться, даже не предупредив и не позвонив.