Прости ради Христа свою глупую бабку…»
– Может, не стоит так драматично? – попыталась я ее урезонить.
– Пиши, – махнула она рукой и продолжила: – «Чувствую свою близкую кончину, и нет у меня большего желания и большей радости, чем прижать тебя к сердцу, кровиночка моя ненаглядная. Не держи на меня зла и приходи проститься, хочу, чтобы в последние мои часы ты был рядом и принял из рук моих все нажитое непосильным трудом, не чужим же людям оставлять…»
– Это тоже писать?
– Пиши, пиши. «Терпеть меня тебе недолго придется. Жду тебя, ангел мой. Твоя несчастная старая бабка Милана Теодоровна». Написала? Вот и славно. Теперь ступай. А я отдохну. Что‑то сердце опять прихватило.
– Вы не за ту грудь держитесь, – съязвила я.
– У меня слева болит, а справа отдает, – нашлась старушенция, а я с ключом и запиской покинула комнату.
– Витька опять куда‑то смылся, – сообщила Любка, как только я появилась в гостиной.
– Я тоже сматываюсь, – порадовала я.
– Насовсем? – ахнула Любка.
– Нет. На пару часов. Теодоровна велела внуку записку передать. Помирать собралась, хочет с ним помириться, – в доказательство я сунула ей под нос записку. Шевеля губами, точно первоклассник, Любка ее прочитала и вернула мне.
– С тобой пойду, – заявила она.
– А бабку с кем оставишь, с попугаем?
– Почему бы ей не побыть с Петровичем? Он все‑таки собака.
– Тебе совсем крышу снесло? – попеняла я.
– Ладно. Возвращайся побыстрее… – И вдруг заголосила: – Уволюсь завтра же, ей‑богу уволюсь!
Я прошмыгнула в прихожую, обула кроссовки и вскоре оказалась на улице. День выдался прохладный, но солнечный. До Михайловской рукой подать, и я отправилась пешком, игнорируя общественный транспорт. Задание трудным не представлялось, правда, особой пользы я от него не ждала. Бабка мудрит по обыкновению. Наверняка знает, где внука искать, то есть уверена, что в квартире он появляется, иначе какой прок в этой записке? Выходит, спектакль «с умиранием» предназначался вовсе не мне, это она так к встрече с внуком готовится. В ловкости старушенции не откажешь, в записке все черным по белому: придешь и помиримся – деньги твои, а заупрямишься – на бабло не рассчитывай. Надеюсь, он сделает правильный выбор и Теодоровна с кончиной повременит.
Размышляя подобным образом, я довольно быстро дошла до Михайловской и вскоре увидела нужный дом, пятиэтажку‑сталинку с аркой посередине. Дом выглядел солидно, двор тоже порадовал: парковка, клумбы и детская площадка. Возле ближайшего подъезда я заметила дворника, мужичок лет шестидесяти лениво помахивал метлой.
– Не подскажете, в каком подъезде двадцать пятая квартира? – громко спросила я, подходя ближе.
– У тебя что, глаза на затылке? – поинтересовался он. – Вон таблички висят.
Таблички с номерами квартир в самом деле висели над дверями подъездов, и я их, конечно, видела. А спросила для того, чтобы завести непринужденный разговор о хозяине двадцать пятой квартиры. Дворник отвернулся, и мне пришлось продолжить, адресуясь к его спине:
– А вы жильцов хорошо знаете?
– Мое дело двор мести, а жильцы мне без надобности. Ходят тут, мусорят… чтоб им пропасть.
«И тебе тоже», – мысленно пожелала я и тут обратила внимание еще на одного мужчину. Он сидел на скамейке возле детской площадки и возился с айфоном, как все мужики, которым нечего делать. Наш диалог привлек его внимание, он поднял голову, посмотрел без особого интереса, а я на всякий случай приосанилась, потому что мужчина был из тех, кого принято считать «интересным».