Точно не берусь сказать, но, насколько я помнил из маминых объяснений, он страдал чем-то вроде деменции или болезни Альцгеймера. Было ли это одно и тоже, или болезнь Альцгеймера была одним из видов деменции, я не знал. Честно говоря, и не хотел вникать в подробности. Ни биология, ни медицина меня никогда не привлекали. Для меня важно было то, что дедушка серьезно болен. А в чем состояла болезнь, было видно невооруженным взглядом.
Дедушка сильно сдал за последние четыре года. Это уму непостижимо! Всего четыре года – и от активного, жизнерадостного, остроумного и веселого человека ничего не осталось. Он превратился в старую развалину, которая только и могла, что сидеть и пялиться в телевизор. Да и тот порой включать было необязательно.
Насколько я помнил, все началось с того, что дедушка стал забывать некоторые вещи: завтракал он сегодня или еще нет, что показывали по телевизору несколько минут назад, куда положил свои новые носки и все в таком роде. Первое время все сводилось к шуткам: «вот и старость подкатила», «маразм крепчал», «скоро я уже не вспомню, где у нас находится туалет». Так дедушка шутил, а я лишь посмеивался в ответ и говорил, что я и сам порой мог о чем-нибудь задуматься и позабыть то, что смотрел пару минут назад, или что мне сказали сделать еще утром. Дедушка грозил мне пальцем и улыбался. Только мама не смеялась.
Я думал, что у дедушки примерно то же самое и не придавал этому значения. Но вскоре стало понятно, что мелкой забывчивостью здесь дело не ограничится. Когда в холодильнике стали появляться ботинки и тапочки, а колбаса и хлеб уютно расположились на полках для обуви, когда газовые вентили у плиты оказывались открытыми, а дедушка спокойно сидел и смотрел телевизор, важно попыхивая трубкой – вот тогда мама забила тревогу.
Моя мама, доктор наук, как раз занималась изучением подобных заболеваний. Уже несколько лет, насколько я знал, в корпорации, на которую она работала, изучались различные методы улучшения работы мозга. В частности, последний год был посвящен большому проекту, в котором мама принимала самое непосредственное участие: если не ошибаюсь, она отвечала за научную базу.
Я во все это не вникал, поскольку специализировался совсем в другой области. Во время каникул, когда я работал в домашней библиотеке, мне часто попадались на глаза мамины заметки, где я видел какие-то странные, порой забавные слова вроде «бабезия», «филяриатозы», «трипаносомы». Только один раз я попробовал поинтересоваться, кто же это такие. Но когда мама мне ответила, что это всякие червяки и паразиты, я сразу потерял ко всем этим необычным названиям интерес.
Может быть, благодаря своей работе, а может, просто потому, что мама не любила ничего откладывать в долгий ящик, уже через пять дней дедушка прошел полное обследование. Результаты оказались неутешительными. Нейродегенеративные процессы развивались в мозгу с поражающей быстротой. В большинстве случаев болезнь протекала не так быстро. Больной мог прожить десяток лет, постепенно теряя память, интеллектуальное развитие и мыслительные способности. В таком случае изменения в мозгу больных проходили почти незаметно. Только если не видеть человека лет пять, можно было оценить весь масштаб произошедших с ним изменений. И лишь в самом конце нарушения становились столь серьезными, что бросались в глаза каждому.
С дедушкой все происходило несколько иначе. Он очень быстро начал сдавать. Всего через год его уже нельзя было оставлять дома одного. И незакрытый газ оказался далеко не самой страшной угрозой. Дед в любой момент мог пойти в ванную и включить воду, попробовать выйти в окно, разложить все продукты из холодильника по комнате, оставив его незакрытым.
Так как мама работала, а я учился, за дедушкой присматривала нанятая медсестра. Она следила за приемом нужных препаратов, кормила его и следила за тем, чтобы с ним ничего не случилось.
Первые два года дед оставался активным, много передвигался, все время хотел что-то делать. У него часто менялось настроение: иногда он ходил и ворчал, недовольный всем, что попадалось ему на глаза, а порой садился и подолгу грустно смотрел в окно. Вскоре его жажда жизни стала угасать. Энергия практически иссякла, и на данный момент он вел практически растительный образ жизни.
Когда я уезжал – а было это в самом конце августа, – дедушка уже ничего и никого не узнавал, только сидел или лежал в специальной антипролежневой кровати. Кровать была удобная, многофункциональная. В нее был встроен анализатор положения тела больного, и она могла менять свою конфигурацию в тот момент, когда ее компьютерные мозги решали, что пришло время перераспределить давление тела на поверхность кровати, чтобы избежать пролежней. Кровать легко трансформировалась в удобное кресло, с которого больной при всем желании не мог сползти или вывалиться. В общем, она оказалась очень удобной вещью.
Теперь нам не нужна была сиделка. Мама кормила деда утром, уходила на работу, а оттуда следила за ним по вебкамерам. В случае чего она всегда могла добраться до дома буквально за пятнадцать-двадцать минут. Благо, огромный исследовательский комплекс располагался неподалеку от жилого квартала сотрудников.
Все тяжести дедушкиного состояния легли на хрупкие плечи мамы, но она не сдавалась. Как я понял, мама питала какие-то надежды на то, что исследования на ее работе в будущем помогут изменить динамику болезни отца в положительную сторону, но что конкретно она могла предпринять, я не представлял.
Если я правильно понял, болезнь Альцгеймера не только отнимала интеллект, она еще и убивала человека. А учитывая то, как быстро изменился дедушка, я понимал, что жить ему оставалось недолго.
Сейчас я ехал домой, перебирая в голове все самые страшные мысли, но ничего конкретного придумать не мог. Больше всего меня беспокоила невозможность связаться с мамой.
Такого никогда не было. Даже во время самых серьезных экспериментов ее телефон всегда был включен, и если уж она сама не могла ответить, отвечал кто-то из ее ассистентов.
Одиннадцать часов езды, и вот я стою на станции. Быстрая перебежка – и экспресс катит меня в исследовательский городок. Корпорация заботилась о своих сотрудниках, и бесплатный проезд всех проживающих в этом городке от станции был одним из бонусов.
Я не зашел, а взлетел на четвертый этаж (никакой лифт не мог бы сравниться со мной в скоростном подъеме или спуске) и направился к квартире. Первый же взгляд на дверь показал – что-то случилось. Она была незаперта. Я подошел и рывком распахнул дверь. В нос сразу ударил какой-то непонятный запах. «То ли прелая земля, то ли какие-то химикаты», – подумал я и вошел внутрь.
Квартира у нас была средних размеров, всего три комнаты – две больших и маленькая, да кухонька. В маленькой обитал дед. Ему много места и не требовалось. В этой комнате стоял телевизор, столик для еды и кровать.
Одна из больших комнат была мамина, другая – моя. В моей не было ничего интересного, только компьютерный столик (конечно же, с компьютером), телевизор, кровать, шкаф с вещами. А вот мамина комната была очень даже примечательная: половину занимала самодельная импровизированная лаборатория. Длинный широкий верстак занимали различные колбы, реторты, препараты, баночки, скляночки, пузырьки, пробирки… всего и не перечислишь. К этому верстаку мне строго-настрого было запрещено подходить. Я и не пытался. Только разглядывал порой все это богатство издали и мысленно представлял себя великим алхимиком, смешивающим все эти странные и загадочные жидкости и смеси.