– «Здесь никому ничего не нужно! – с горечью констатировал он и вдруг, неожиданно оппонируя себе самому, вслух возражал: – а, тебе?»
– «И мне!» – тут же отвечало эхо, его двойник.
Но там, на Складах, при ломком свете от допотопного динамо можно было, не торопясь, полистать полуистлевшие страницы огромных, как столешницы, фолиантов или послушать сливающийся в единый литургический мотив бой старинных часов, свезённых сюда со всего Света. Старые Вещевые Склады были самым настоящим царством антиквариата. Это Меч присоветовал Эмигранту наведываться сюда «для психотерапии». Сейчас уже многое подзабылось, а тогда, на месте привычного времени, перед Эмигрантом образовалась вдруг огромная чёрная дыра, грозившая поглотить вместе с ним не только мир материальный, но и мир его духовных ценностей. Кажется, «самолечение» не дало побочного эффекта? Теперь Эмигранту требовалось последнее усилие, чтобы окончательно вырвать себя из цепких лап депрессии, но ему по-прежнему чего-то не хватало. Пытаясь вспомнить, что именно, Эм напряг свою память, как делал это всегда в своё отсутствие, и вдруг снова увидел Мечтателя перед собой;
– Меч?
– Держи! – сказал Мечтатель, протягивая Эму Чистый Лист Бумаги, на нём снова отпечаталось ключевое слово.
– Сам понимаешь! Никаких аналогий не провожу… – Мечтатель глубоко затянулся горьким сигарным дымом, так что, глядя на него, Эмигрант вдруг невольно сам закашлялся:
– Не тяни Меч, говори! Но Меч! Этот Меч, как всегда, лишь молча улыбался в ответ, – ну, точно! Что-то случилось, да?
– Не паникуй! – Мечтатель расстелил перед ним пожелтевший от времени лист бумаги современного формата А-4, был он весь исчиркан детской рукой и все эти каракули светились, будто отслаивались от поверхности, и если долго смотреть на них, то они становились похожими на нейронные связи в мозгу у человека, словно пучки, часто пересекаемые поперёк другими красными линиями.
– Сможешь прочесть? – спросил Мечтатель, улыбаясь.
Эм пожал плечами и неуверенно произнёс:
– Ну, я попробую…
Вздохнул.
– Хорошо! Начнём вот отсюда! – Меч пальцем ткнул в самый центр листка и нейронные линии, прижатые им, закрутились спиралькой, наподобие пружины в часах, – чего не хватает…ну? Эм смотрел, раздёргивая веки, но ничегошеньки не видел. Ему вдруг стало обидно до слёз, что он, бестолочь, не может разобрать таинственных символов, закрученных спиралью. Похожее чувство неловкости ему доводилось уже испытывать однажды на сеансе у гадалки, когда, окончательно изуверившись в благосклонности судьбы по отношению к её благоверному, жена уговорила Эмигранта пойти вместе с ней для снятия порчи, как она считала. Он пошёл и даже высидел до конца унизительный сеанс спиритизма, и его тоже тогда подмывало встать и уйти, но ему тогда так и не достало мужества это сделать. Кажется, это было так давно, а сегодня, находясь в окружении своих несимметричных отражений, ему самому пришло время проявить талант нелицензионного экстрасенса. Путешествуя во времени, мы часто думаем, что однажды это уже происходило с нами. Тогда, почему мы не хотим возвращаться туда, когда сами только и мечтали о том дне, чтобы заглянуть в своё будущее? И чего добивается Меч? У него, вообще, может быть свой интерес в этом деле? Меч самодостаточен, а не знает, что Чёрную Дыру Сознания невозможно стереть посредством исследовательского приближения изнутри? Мечтатель аккуратен, хотя и не дипломат. Эму кажется, что Меч во многом схож со своим прототипом, тот тоже лучше рубит вдоль под тяжестью собственного знания, проходя сквозь мягкую плоть, он врезается в твердь под нею и… увязает! Ему б пойти назад, а он не может? «Подсказками сыт не будешь» – это, ведь, его слова? «Мы разрываемся между снов, не зная, что происходило с нами на Земле пока мы спали?» – мысль, показавшаяся Эмигранту несвоевременной, немного отвлекла его, но даже того, что было сказано кем-то за несколько секунд до его окончательного пробуждения, само, пройдя сквозь будничный сон, послушно вернулось к нему обратно в явь, обычно легко творимую людьми в состоянии аффекта. Тая, строка в его пробуждающемся сознании говорила ему, что не пришло ещё время для осознания всех тех глубинных процессов, что впервые за много лет так явственно обнаружили себя наличием прямой связи между прошлым и будущим. Странно, но когда он открыл глаза, то вместо памяти, зацепившейся за последнне воспоминание, перед его глазами вдруг опять возник листок, охваченный желтизной, так происходит, когда под ним помещают горящую свечу или спичку. Но жёлтые пятна почернели, а вместо огня наружу прорвались огненные строки: – «Я – «Кига Без Названия!» Во Всемирной Библиотеке пахнет временем, таким его больше нигде не встретишь, и оно здесь совсем не опасное, и если броситься в него, как в реку, то стопроцентно не утонешь. Эм бродит среди высоченных стеллажей, плотно заставленных книгами, снизу они выглядят как стены, покрытые плесенью и проход между ним настолько узок, что когда ты идёшь по нему, то словно скользишь между двумя тонкими стеклянными пластинами, поэтому идти приходится осторожно, опасаясь, чтобы они не треснули ненароком и не посыпались на тебя сверху острыми осколками. Сквозь время, спрессованное в стекло, Эм проходит почти наощупь, но если совсем закрыть глаза, то проводником сквозь эти книжные туннели становятся прозрачные тени, которые скользят вместе с тобой как призрачные видения. «Возможно, это и есть воспоминания, что сами когда-то оторвались от большой памяти по имени «молодость»? Чудеса случаются, когда их планируешь и только в твоём собственном измерении всё принадлежит тебе одному, вот почему здесь человеку нет нужды заботиться о хлебе насущном. Едва касаясь стёкол руками, Эм представил себе год шабад, растянувшийся на века. Теперь, чтобы взяться рукой за книжный переплёт, Эму нужно думать о том, как плохо должно быть жить, совсем не отдыхая. Вчера он представлял себе жизнь совсем иной, а сегодня, проходя вдоль длинных стеллажей, огороженных стеклянными плитами, Эм боится разбить их; снизу – это дни и годы, а сверху, это то, о чём можно мечтать, но достичь вряд ли удасться. Боясь неверных движений, Эм крутится на месте, вряд ли осознавая, что таким образом он вкручивает себя в землю, Джордж Харрисон был прав, – «There's people standing around, who'll screw you in the ground! Эм оступился, эхо упругим крылом ударило рядом и он от неожиданности опрокинулся спиной на стеллаж, с которого тут же взъерошенными курицами спархнули старые книги. Книг было так много, что шорох их страниц полностью заглушил звон разбитого стекла, нагнувшись, Эм в ужасе закрыл глаза, а уши зажал ладонями, он успел ощутить только несколько ударов сверху, а потом навалилась тишина, сопоставимая с полным безмолвием – миллионы листков формата А-4 кружили в небе и Эму было странно осознавать, что здесь все книги, окзывается, были без названия!
– Наверное, потому что они ещё не окончены?
Глава 2
Рисовальщик Рис
Рисовальщику нравилось, когда его называли Художником. Чаще намекая, правда, что это слово, мол, является производным от одного известного тюркского вульгаризма?
– «Как нужно писать, что б тебя признали?» – часто спрашивал себя Рисовальщик и не находил ответа. Было ли это гласом вопиющего в пустыне или иное что, что было всегда и будет? В начале 80х годов прошлого столетия, как волкодавы натасканные Системой на западном постмодернизме, почти все без исключения члены Союза Художников только и жаждали, что его дилетантской кровушки. Родившись Художником от Бога, с годами Рисовальщик совершенно потерялся среди людей. И всё равно, это было здоровское время, потому что когда ты молод… К тому времени все мало-мальски престижные профессиональные ниши были давно уже заняты другими художниками Своей Эпохи или своими художниками Другой Эпохи. «Впрочем, – успокаивал себя Рисовальщик, – такой порядок вещей, наверняка, существовал всегда, с того самого дня, когда, ни сном ни духом не ведая о том, люди сами создали себе свой самый первый в мире первобытно-общинный строй». Короче говоря, советские художественные мастерские, в основном, ломились от заказов «на», и ни-ка-кой другой самодеятельности в принципе не допускалось. А потому, клонированные лики коммунистических вождей едва успевали рождаться под штихелями «номенклатурных» скульпторов, да кистями обласканных Партией «элитных» живописцев. «Тон-тон, полутон!» – хрипела заезженная пластинка, без конца проигрываемая рукою пьяного ремесленника от искусства. От нереализованности своей попивали в СССР непризнанные таланты не хило, но такое положение вещей устраивало многих, в том числе пьющих – диссидентство тогда было в моде. Не имея специального художественного образования, а, главное, холуйского чутья на политическую конъюнктуру, Рисовальщик вряд ли мог рассчитывать на покровительство со стороны сильных мира сего. «Сильные мира сего, это кто ж, такие? – часто спрашивал он себя, – сверходарённые, сверхполезные сверхчеловеки? А ты, значит, парень, мордой не вышел? Но спиваться Рисовальщик не хотел, тем более опускаться до плебейского уровня в искусстве.