Он никогда не занимался никакими расследованиями, кроме исторических, а тогда вдруг почувствовал себя сыщиком, который осторожно и внимательно идет по пятам злодея, охотником, выслеживающим взбесившегося зверя, готового на все ради своих бешеных целей. А Никоненко, — как же его зовут, Владимир Петрович, что ли? — все прикидывался простаком и «деревенским детективом», а оказался умным, расчетливым, хладнокровным профессионалом.
Шаховской очень уважал профессионализм.
«Поеду, — вдруг решил профессор, приходя в хорошее настроение. — Заодно не придется ничего подытоживать, вы уж там без меня справляйтесь, уважаемые…»
Машина свернула с Воздвиженки, въехала в невысокие кованые воротца, озаряя мощеный двор всполохами мигалки, и остановилась у бокового крыльца, всего в три ступеньки.
— Вам туда, — сказал Шаховскому очень серьезный и очень молодой человек в форме и показал поверх руля, куда именно, — там встретят.
Дмитрий Иванович выбрался из машины и огляделся. Он, как и большинство москвичей, видел этот дом, особняк Арсения Морозова, только снаружи, внутри никогда не бывал и во двор не захаживал, воротца всегда были закрыты, и что там за ними — не разглядеть. В разное время здесь было разное: посольства Японии и еще, кажется, Индии, редакция какой-то британской газеты, это во время войны, потом еще его владельцем стал «Союз советских обществ дружбы и культурных связей с народами зарубежных стран», тогда особняк называли Дом дружбы народов, а во времена того самого Арсения именовали его москвичи «домом дурака»! Дурак, стало быть, Арсений, построивший когда-то особняк в самом что ни на есть странном и немосковском вкусе!
Ворота сами по себе закрылись — Шаховской оглянулся, когда створки тронулись и стали сходиться, — и дворик сразу оказался отрезанным от Москвы, многолюдья, автомобильного смрадного чудища, упиравшегося хвостом в Моховую, а головой во МКАД — ежевечерний исход из столицы был в разгаре. Стало почему-то тихо, на той стороне дворика обозначился огонек, горящий в одном из окошек, брусчатка, слабо освещенная фонарем, блестела, как лакированная.
Все это Дмитрию Ивановичу вдруг очень понравилось.
Он поднялся на крыльцо, — высокие двустворчатые двери казались закрытыми навсегда, — и чуть не упал, когда створка приоткрылась ему навстречу.
— Проходите.
Шаховской «прошел». Еще один очень молодой человек в форме аккуратно притворил за ним дверь и спросил паспорт. Дмитрий Иванович извлек паспорт и огляделся. Прихожая оказалась огромная и полутемная, электрического света не хватало на все дубовые панели, которыми были обшиты стены, свет тонул в них и ничего не освещал. Широкая мраморная лестница поднималась в просторный вестибюль или какой-то зал. Шаховской вытянул шею, чтобы рассмотреть зал получше, но не успел.
Высокий человек стремительно пересек помещение и оттуда, сверху, констатировал негромко:
— Дмитрий Иванович. Пропусти его, Слава.
Поднимаясь по ступеням, Шаховской все пытался припомнить, как зовут полковника Никоненко, но так и не вспомнил. Владимир Петрович, что ли?..
— Что-то вы долго. — Полковник сказал это таким тоном, как будто Шаховской обещался быть к нему на обед, но опоздал. — Или чего там? Стояк, как обычно? Давайте за мной.
В большом ампирном зале неожиданно оказалось очень светло и много народу. Шаховской на секунду зажмурился и остановился. Двое в перчатках обметали кисточками каминную полку, над которой висело большое зеркало с потемневшей амальгамой. Еще двое ползали по полу и что-то мерили линейками. Парень в джинсах и синем свитере бродил в отдалении, прицеливался, фотографировал со вспышкой и имел вид туриста, запечатлевающего детали интерьера, и это почему-то поразило профессора.