Карлос обожал созерцать своем имя в театральных программках и на афишах и прилагал все усилия к тому, чтобы это случалось как можно чаще.
— Лелия, наверное, сегодня уже не придет, — предположил Теодор.
— Мы её пригласили, — поспешила заверить его Изабель. — Карлос!.. Разве ты не должен был заехать за Лелией?
— Ага! — зычным голосом отозвался Карлос из другого конца гостиной. — Но сегодня днем она позвонила мне в университет и сказала, что не сможет прийти. Думала, небось, что Тео прямиком к ней отправится. — Карлос заговорщицки усмехнулся и подмигнул, покачиваясь в такт ритмичного кубинского танца, пластинку с записью которого он только что поставил на проигрыватель.
— Ясно. А она… — Но Карлос уже повернулся спиной к нему, снова склоняясь над проигрывателем. Теодор хотел лишь спросить, не заказывал ли он Лелии чего-нибудь в последнее время. Иногда она рисовала задники для его университетских постановок. Расспрашивать о Лелии Изабель он не хотел, так как Изабель наверняка знала — не могла не знать — о том, что Карлос был весьма неравнодушен к Лелии. Дело дошло до того, что несколько раз он даже пытался с ней заигрывать, и однажды это произошло в присутствии Изабель, которая тогда сделала вид, что ничего не заметила.
— Извини, Тео, — сказала Изабель, нервно трогая Теодора за рукав. — Там кто-то пришел. — Она отошла от него.
Теодор же ещё какое-то время наблюдал за тем, как Карлос пытался всучить бокал с выпивкой какой-то женщине, которая решительно, но безуспешно пыталась отказаться от такого угощения. Он вдруг подумал о том, что Лелия сама позвонила Карлосу заранее, чтобы таким образом избежать долгого препирательства по поводу её нежелания идти на вечеринку, когда он заехал бы за ней. Карлос был не из тех, кто мог вот так запросто смириться с отказом. Теодор взглянул на подвешенное к потолку «мобил», легкие детали которого плавно кружились и, казалось, должны были вот-вот столкнуться, но этого никогда не происходило, и ему было странно, что в этой комнате, среди художников, писателей и университетских преподавателей, он чувствует себя совершенным изгоем. Похоже, даже американцы, едва говорившие по-испански, ощущали себя здесь куда вольготнее. А ведь всего час назад, в самолете, он был счастлив предвкушением радостной встречи и решал, то ли ему позвонить Рамону, то ли поехать проведать супругов Идальго, или же прямиком отправляться к Лелии. Теодор с симпатией относился к Карлосу, но только так уж часто им удавалось обстоятельно, по душам поговорить хоть о чем-нибудь? «Хоть о чем-нибудь», с горечью подумал Теодор, вспоминая разговор, касавшийся сути веры и оборвавшийся именно в тот момент, когда замолчал сам Теодор, которому нужно было собраться с мыслями. Конечно, все то были вопросы, ответы на которые могло дать лишь время, да и Карлос был ещё слишком молод, но ведь, с другой стороны, они оба были людьми взрослыми и разумными, а значит, должны были уметь до чего-то договориться. Глядя на Карлоса, можно было подумать, что он только что проглотил, по меньшей мере, полдюжину таблеток бензедрина. Во всяком случае, заставить его сконцентрироваться на каком-то определенном предмете более, чем на минуту, было невозможно. Начав разговор с обсуждения пьесы Теннесси Уильямса, он перескакивал на рассказ о декорациях какого-то француза, прослушанной им в университете записи Сары Бернар и представленной ему на рассмотрение пьесе какого-то студента, на постановку которой он надеется получить средства от государства. Возможно, это тоже было небезынтересно, но все-таки его это никак не устраивало. Разве может истинное искусство создаваться в такой суете? Разве искусство — в большинстве своем — не является воплощением эмоции, обретенной в состоянии душевной гармонии? Интересно, а к латиноамериканцам это применимо? Подобное философствование показалось Теодору весьма забавным, и он невольно улыбнулся.