Плоская корма имела окна и кое-какой орнамент, а ниже окон – накладное название из медных букв, которые сообщили ему, что перед ним – MAGGIE MAY.
– БоОООоцман!!! Небритый, в синей засаленной куртке с капитанскими нашивками, в пузырящихся штанах, засунутых в сапоги с голяшками, подвернутыми чуть ли не до каблуков, он ринулся к трюму, схватил с плаща растопыренный голик и швырнул его в дверь фор-рубки, заорав теперь воистину ужасным пиратским голосом, похожим на рёв вепря:
– ПроОООон-ня!!! А ну, выдь сюда, охламон!!!
Эхо вернуло на палубу гулкое «оОООон-ня!» и голик, вылетевший обратно со скоростью снаряда. Билли Бонс ловко увернулся и, сунув голову в дверь, на сей раз истёк медом:
– Проня-я, дитё человеческое, покажись шкиперу и доложи, что за бардак творится на палубе?
«А здешние мариманы, верно, стоят друг друга, – решил Константин Константинович и подумал, что боцман, видимо, богатырь и корифей из той породы „драконов“, которым не страшны ни штормы-ураганы, ни грозные капитанские тирады. – И отношения между ними весьма… гм, патриархальные, – заключил напоследок, но, увидев над высоким, окованным медью комингсом смазливую физиономию, увенчанную пышной шапкой мелких белокурых кудрей, так и ахнул: – Батюшки… чистый купидон!».
– Петра Петрович, ну чо вы разоряетесь зазря? – спросил смазливый «дракон» с добродушной укоризной. Несмотря на крепенькие плечи, он, перешагнувши порог, остался эдаким парнишечкой, эдакой птичкой-невеличкой. – В настоящем бардаке порядок, – продолжал боцман увещевать своего капитана, – а если у нас что-то не на месте, то это не бардак, а цирк, как в том анекдоте, помните?
– Помню, – ответил Билли Бонс упавшим голосом, но, ухватив за рубаху боцмана Проню, прошипел: – Так объясни точно: бардак или цирк? И если цирк, то ты при нем – клоун?
Константину Константиновичу казалось, что сцена, представшая его глазам, разыграна специально для него. А если нет, а если этот спектакль закончится настоящей сварой, а то и, судя по нравам, небольшой потасовкой? И чтобы не допустить возможных излишек, он ступил на сходню и, приблизившись к ним, спросил:
– Нельзя ли мне пройти на палубу и немного полюбопытствовать? В порядке ознакомления с вашим судном.
Билли Бонс оглянулся. То ли подумал, что дальнейшее выяснение отношений не сулит ничего хорошего, то ли решил воспользоваться рукой помощи, протянутой ему с причала.
– М-минуточку! – отпустив боцмана, он спросил: – Для какого ознакомления?
– Просто интересуюсь, – ответил, насупившись, Константин Константинович. – А что?
– Говорите прямо, вы лазутчик «Интуриста»?
– Я – лазутчик?! – и рассмеялся. – Неужели похож?
– Потому и лазутчик, что не похож, иначе… – Шкипер потёр щетину на подбородке и, подумав, спросил: – Моряк?
– В некотором роде. Бывший, а ныне безработный, – подсказала вдруг интуиция.
– В Стране Советов нет безработных, – суконным языком штатного политинформатора произнес Билли Бонс и грозно глянул на боцмана. – Есть отлынивающие от работы и есть делающие вид, что заняты делом. А ты… а вы, товарищ моряк, чем занимались в морях?
– Я… судоводитель.
Боцман захохотал приятным баском.
– У нас, товарищ судоводитель, самая для вас компания! У нас тут все начальники и только один матрос. Чтобы не спутать с начальником, его и зовут Генкой-матросом.
– Проня, не встревай, – посоветовал шкипер и поднял с трюма влажный плащ, а Проня снял с него маленький прутик. Этот штришок заставил Билли Бонса взглянуть на себя глазами стороннего наблюдателя: лицо, обладавшее всеми оттенками экваториального загара, обрело цвет моркови-каротели. Шкипер приложил ладони к щекам, чтобы проверить их температурный режим, и процедил сквозь зубы с тем раздражением, когда у человека начинают ныть все зубы разом: – Сторожа-а нам нужны, сто-ро-жа-ааа-а! Это же дерево! – Он лягнул рубку. – А оно горит! Шхуна принадлежит киностудии, эти ребята обанкротились и продают ее, а если случится пожар?! С кого спрос? С меня, а не с него! – и ткнул кулаком боцмана в живот.
– А продают «Интуристу»? – сообразил Константин Константинович.
– Вот именно!
Шкипер успокоился, и лицо его сразу приняло под щетиной прежнюю кирпичную окраску.
– Ладно, судоводитель, осматривай наше плавсредство, – разрешил он. – А вашу безработность я принимаю к сведению, и потому имею честь предложить вам должность матроса, хотя… пребываю в раздумьях и некоторых сомнениях.
– В сомнениях! – Боцман поддёрнул штаны и звонко, как по арбузу, хлопнул себя по голому животу. – Какого хрена, Петра Петрович! Или я увольняюсь, или щас же принимайте судоводителя! – с ходу предъявил он свой ультиматум. – Чо вы думаете, в самом деле? Ваську не взяли – неугоден, видите ли! Так вот вам готовый адмирал! – и купидон в свою очередь лягнул переборку рубки.
– Разберёмся! – пообещал Билли Бонс, а «судоводителю» сказал: – Погуляйте пока, коллега, присмотритесь, принюхайтесь, а я, с вашего позволения, удалюсь на некоторое время.
Осаждаемый множеством пренеприятнейших мыслей, скопившихся за два месяца бесплодных поисков постоянного жилья и работы, вдруг именно сейчас прорвавших плотину запрета, возведенную для защиты нервной системы хотя бы в часы отдыха, Константин Константинович мыкался по палубе и ничего толком не видел. Взор его был направлен внутрь себя, в круг, казалось, безнадежных проблем, которые могли теперь разрешиться, хотя бы частично, самым неожиданным образом. Он стоял на высоком квартердеке у штурвала и не сразу очнулся, когда его окликнули с палубы. Зрение вернулось к нему и сфокусировалось на… Да верить ли глазам?! Возле трюма стоял не расхристанный пират, а Капитан, капитан шхуны, каким, без сомнения, его видела и знала киношная публика. Подбородок был выскоблен до блеска, белая сорочка отливала голубизной, сверкали пуговицы новой тужурки, складки брюк резали взгляд, к носикам лаковых туфель, кажется, навек прилип ослепительный бличок, и только нарукавные шевроны желтели сдержанно-благородно, подчеркивая безупречность форменной одежды.
Константин Константинович сошел к Его Сиятельству, имея в душе некоторую оторопелость. По лицу шкипера скользнула хитренькая усмешка Билли Бонса, довольного эффектом, как бы зачеркнувшим скепсис, ясно читавшийся полчаса назад в глазах забредшего не ко времени «судоводителя». Боцман, успевший убрать с палубы мусор, бросавшийся в глаза, а теперь кайлавший раскиданные снасти, хихикнул, вытянулся и отдал честь. Шкипер показал «дракону» кулак, чем привел его в полный восторг, выкинул башмак из ствола медной пушчонки и, шагнув к Константину Константиновичу, сухо сказал, указав на дверь кормовой каюты:
– Прошу ко мне.
Обстановка помещения была по-спартански неприхотлива. Две койки справа и слева, стол, накрытый узорчатой и потертой скатертью, взятой наверняка из киношного реквизита, три кресла – тоже изъяты оттуда, по обеим сторонам двери шкафы, покрытые моренкой и с намеком на резьбу. На столе – графин с водой, кружки и лоция Черного моря. Над окнами – медная трубка с кольцами для шторы, которую заменяли теперь два байковых одеяла, сдвинутых к бортам. Каюту заливал ровный сумрачный свет.
Шкипер указал Константину Константиновичу на кресло и посторонился, пропуская молодую женщину с чайником и корзиной, в которой лежали сахарница, маслёнка, ложечки и ломтики батона с дольками аппетитной ветчины. Они вывалились из промасленной бумаги, потому что женщина, кем бы она ни была, швырнула корзину на стол, брякнула чайник и тут же вышла, не удостоив взглядом.
Константин Константинович ни о чем не спрашивал и не ждал объяснений: чужая жизнь – потемки.
– Варвара нынче не в духе… – буркнул шкипер.