Зал был великолепен. Высокий сводчатый потолок представлял собой купол из матерчатых складок, в которых разместилось целое созвездие светящихся огоньков. Это зрелище ошеломило нас, когда мы медленно, один за другим, выходили на сцену. Но я успела заметить еще по крайней мере две гигантские ледяные скульптуры и огромный шоколадный фонтан сбоку от площадки. Прямо перед сценой располагался дощатый танцпол, остальное пространство занимало множество больших круглых столов в праздничном убранстве, накрытых белыми скатертями. Когда мы заняли свои места, участники бала издали призывный рев. Я исполняла партию первой трубы и прошла на отведенное мне место в верхнем ряду за тромбонистами, которые, в свою очередь, расселись за саксофонами. Я ощутила знакомое посасывание под ложечкой. Странный пьянящий коктейль из растущего страха и радостного возбуждения. Лишь на одно короткое мгновение перед началом первого номера, когда руководитель оркестра оглядел рассевшихся музыкантов, я как всегда подумала: «Какого черта я здесь делаю?» Затем он театрально взмахнул руками, я поднесла трубу к губам и погрузилась в волшебный мир музыки.
Первое отделение пролетело быстро. Нам дали двадцатиминутный перерыв, которого хватило на то, чтобы выпить бутылочку воды и попробовать несколько бутербродов, которые принесли в небольшое импровизированное артистическое фойе в задней части зала. Гости ели отнюдь не бутерброды, но они же заплатили за горячий ужин из изысканных блюд и за шесть бутылок вина, которые я насчитала на каждом столике.
Я снова столкнулась с Дэвидом лишь во время последнего перерыва. Остальные оркестранты, что неудивительно, прекрасно знали друг друга и оживленно болтали, разбившись на группки. Среди них я чувствовала себя не в своей тарелке, что представлялось нелепым, поскольку на сцене я ощущала, как общая мелодия превращает нас в единый живой музыкальный организм. Я не стеснительна, но всегда принадлежала к тому типу людей, которые предпочитают спокойно наблюдать со стороны. Возможно, это результат того, что я росла единственным ребенком у родителей, которые были на добрых пятнадцать лет старше отцов и матерей моих одноклассников. Или же, наверное, такой меня создала природа. Люди, плохо знавшие меня, часто ошибочно считали, что я замкнутая или отчужденная. На самом деле – ни то, ни другое, однако мне требовалось много времени, чтобы открыться перед незнакомыми людьми, и, хотя я уже второй год училась в университете, я обзавелась бесчисленным количеством знакомых и лишь очень узким кругом близких друзей.
Я вышла за импровизированный занавес, отделявший занятые музыкантами кулисы от главной части зала, и сразу же увидела его. Он стоял у одного из столиков слева от сцены, весело болтая и смеясь с сидевшими за ним людьми. Без какой-то видимой причины он вдруг посмотрел в моем направлении, словно его окликнули по имени. Что-то сказав своим собеседникам, он хлопнул одного из них по плечу, выпрямился и начал пробираться ко мне. Смутившись, я на какое-то мгновение решила сделать вид, что не заметила его, и нырнуть обратно за кулисы, куда гостям входить не полагалось. Для этого внезапного страха не было никаких оснований. В его глазах не было ничего пугающего, когда наши взгляды встретились, и он уверенно прокладывал путь ко мне через толпу гостей, многие из которых казались уже основательно набравшимися.
Дэвид выглядел просто потрясающе в вечернем костюме, который сидел на нем слишком элегантно, чтобы быть взятым напрокат. Он словно сошел с рекламы глянцевого журнала, прославляющей стиль жизни сливок общества, которому, на самом деле, никто не следовал. Расстегнутая бабочка небрежно болталась вокруг расстегнутого ворота его ослепительно-белой рубашки. Я никогда не понимала, почему это смотрелось так сексуально, но в его случае эффект еще более усиливался, и у меня вдруг непроизвольно сдавило горло.
– Привет, девчушка-пьянчужка. Так, значит, ты музыкант, – произнес он, непринужденно улыбаясь. – Играешь на рожке.
Помимо своей воли я слышала веселье в своем голосе, когда поправляла его по каждому пункту.
– Я же говорила уже, что не пила. А рожок – это мороженое, а не инструмент. А если бы и был инструментом, то я на нем не играю. Я трубачка.
Глаза его сверкнули даже ярче, чем огоньки на потолке, освещавшие нас, и я снова поняла, что он надо мной подтрунивает.
– Ты прекрасно играешь, – сделал он мне комплимент. – И давно ты в этом оркестре? Я что-то не припомню, чтобы видел тебя раньше на их концертах.
Я взглянула на свои часики на узком ремешке (подарок к четырнадцатилетию), которые даже спустя семь лет шли минута в минуту.
– Вообще-то чуть меньше двух часов, – ответила я. – Я подхватка.
– Ну, разумеется, – кивнул он с видом знатока, после чего наклонился ко мне так близко, что я уловила пряный аромат его одеколона. – А что это такое? – добавил он уже шепотом.
Я улыбнулась. Я настолько привыкла к разговорам с собратьями-музыкантами и соседями по общежитию, которые тоже обучались музыке, что обычно забывала, что не всем знаком наш профессиональный жаргон.
– Это когда замещаешь кого-то, кто заболел, – объяснила я. – Играешь на подхвате. Вообще-то это не та музыка, которой я обычно занимаюсь.
– Тебе больше по душе тяжелый металл, да?
Я взглянула на него сквозь полуопущенные ресницы. Такой за словом в карман не полезет, к тому же остроумен. И тут вдруг я почувствовала, будто выплываю из глубины на поверхность.
– Я играю в университетском филармоническом оркестре, – гордо заявила я. – Но что-то мне подсказывает, что ты не часто ходишь на наши выступления.
Он улыбнулся, и я заметила, что в уголках глаз у него появились морщинки, которые делали его еще более неотразимым.
– С чего это ты взяла?
Я неловко пожала плечами, пожалев о своих словах, которые никак не могли поддержать завязавшийся разговор, и добавила:
– Ну, не знаю… ты… и твои друзья… вы как-то не очень похожи на тех, кто обычно сидит у нас на концертах.
– Ты как-то слишком жестко защищаешь свои музыкальные вкусы, пьянчужка.
– Не пила я ничего, – возразила я. – А сказать хотела лишь то, что это, похоже, не твоя музыка. Сомневаюсь, что ты сможешь назвать хотя бы трех композиторов-классиков.
– А, так, значит, брошен вызов, – чуть издевательски отозвался он. – Я просто обожаю вот этих…
Я вдруг растерялась, не зная, относится ли это к именам музыкантов или к чему-то еще. Тем не менее он очаровательно наморщил лоб (как такое вообще возможно?), пытаясь сосредоточиться.
– Э-м-м… Бетховен, Бах… и… э-э-э…
– Барток, Берлиоз, Бертини, Бизе, Брамс…
– Ух ты! Ты играешь всех на букву «Б», что ли?
– Бред.
– Вот, еще один! – шутливо заметил он. – Ты все воспринимаешь так серьезно, выпивоха?
– А ты все воспринимаешь несерьезно? – парировала я.
– Тут вся штука в равновесии, – ответил Дэвид. – К тому же сегодня праздник. Можно веселиться. Мешай дело с бездельем… – Вторая часть пословицы повисла в воздухе.
– Получишь бакалавра с отличием, – закончила я, невольно выдав свой трехлетний студенческий стаж.
Когда позади нас в артистическом фойе раздался мелодичный звон колокольчика, я с благодарностью воспользовалась этим предлогом, чтобы покинуть спарринг-ринг.
– Мне надо идти, нам пора снова на сцену.
– А когда вы закончите играть?
– Не раньше чем через сорок пять минут, – ответила я, уже поворачиваясь.
Но тут он протянул руку и легонько взял меня за запястье, не давая уйти.
– Приходи к нашему столику, когда закончишь, выпьем по чуть-чуть, – совершенно неожиданно пригласил он меня, кивнув головой в сторону одного из самых шумных сборищ в зале. Я взглянула на столик, от которого он недавно отошел. Большая компания его друзей над чем-то громко хохотала чуть вдалеке от двух парочек, которые столь откровенно демонстрировали свои нежные чувства, что время от времени кто-то выкрикивал: «Отойдем-ка подальше!» Все веселились от души и были одеты в соответствии с обстановкой – в дорогие на вид бальные платья и вечерние костюмы.