Бабка, держа блюдце наотлет, ждет. Три раза она задавала ему этот вопрос, и три раза мальчишка отворачивался.
— Уж не потерял ли ты, сынок, свое имечко, мотаясь по белу свету?
Мальчишка, не поднимая глаз, бурчит в блюдце:
— Гусь…
— Что «гусь»?
— Юрка Гусь… Ну, фамилия у меня такая… Гусь! — в первый раз улыбается мальчишка. И остренькое хмурое лицо его вдруг преображается: глаза оживают, блестят, пухлые губы раскрываются, показав дырку на месте выбитого зуба. А на щеке обозначается маленькая ямочка.
— Годков-то сколько?
— Одиннадцать.
— Ишь ты! — удивляется бабка Василиса. — С виду-то и не дашь… Больно ростом махонький… Как же ты батьку с маткой потерял? Может, живы? Убиваются по тебе?
Дрогнувшей рукой Юрка отодвигает от себя сахарницу, и она падает, рассыпав на бабкин подол кусочки сахара.
— Нет у меня ни батьки, ни матки! Нет! Ясно? — Голос его срывается. — Один я…
После чая мальчишка пощупал свои ботинки. Еще мокрые. Он забрался на теплую печку и заснул. Когда проснулся, в окна вползли сумерки. Углы в избе потемнели, только русская печка еще белела, разинув черный рот. Облака поредели, и сосны перестали им кивать. На остроконечной вокзальной башенке тлел розовый закат.
— Бог даст, завтра будет вёдро, — сказала бабка.
Грохнув на пол маскировочный щит, Юрка Гусь потребовал:
— Эй, баб, молоток мне и гвозди! Дырку-то надо залатать. Не то и вправду фриц разбомбит…
НА ПЕРЕПУТЬЕ
Бабка Василиса проснулась от крика. Отодвинув ситцевую занавеску, поглядела на кровать: кричал мальчишка. Одеяло валялось на полу, подушка тоже. На подушке, дугой выгнув спину, стояла кошка и заинтересованно смотрела на беспокойного квартиранта.
Василиса спустилась вниз, подошла к Юрке.
— Ангел! Ангел! — вскрикивал он. — Не надо… Ножик! Убери ножик!
— Господи помилуй, — сказала бабка, — кажись, заболел парнишка-то…
Она дотронулась рукой до его лба. Лоб был мокрый и горячий. Юрка дернулся и что-то быстро и непонятно забормотал. Острые худые плечи его сотрясала дрожь. Василиса накрыла его одеялом, под голову подсунула подушку. Сняла с вешалки свое пальто и тоже укрыла им мальчишку.
Утром заварила в чайник сухую малину и напоила Юрку. От еды он отказался. Осунувшийся, большеглазый, лежал мальчишка на кровати и угрюмо смотрел на потолок, где устроились на зимовку мухи.
— Озяб? — спрашивала бабка. — Укрыть еще одним одеялом?
Юрка вяло качал головой:
— Не надо.
— Вот беда-то, — сокрушалась Василиса, щупая Юркин лоб, — как на грех, фершал уехал в город.
Юрка молчал. Его мысли были далеки от бабки, «фершала». Болела голова, что-то хрипело в груди. Трудно было рукой пошевелить. Плохо было мальчишке.
Он даже не повернул голову, когда в избу пришел милиционер Егоров.
— Не сбежал? — удивился он.
— Хворает… — сказала бабка.
Прихрамывая и звеня своей цепочкой от нагана, Егоров подошел к Юрке.
— Ты чего это, приятель? — спросил он. — Скопытился?
Юрка увидел над собой длинное горбоносое лицо с щербинками на щеках. От Егорова пахло сыромятной кожей и крепкой махоркой.
— Забирать меня пришел? — равнодушно спросил Юрка. Ему сейчас было все безразлично. Пускай берут и везут куда хотят. Хоть на край света. Ему наплевать.
Лицо Егорова уплыло куда-то в сторону, и перед Юркиными глазами снова закачалась цепочка.
— Нехорошо, брат, болеть, — будто из другой комнаты, услышал он голос милиционера. — В больницу далеко, да и опасно. Так прохватит на товарняке, что…
— Ну чего ты привязался к хворому? — напустилась на Егорова бабка.
Егоров смущенно крякнул и полез в карман за табакеркой.
— Не серчай, Кузьмич, — сказала Василиса, — а в избе дымить не дам… Иди на улицу и там сколько хочешь кури свой табачище.