Все это она сообщила инспектору Джону Ребусу, усевшись возле его изголовья в лечебнице. Кисти рук Ребуса были забинтованы по самые запястья. Налив ему тепловатой воды, она глядела, как, поднеся пластмассовый поильник к самому рту, он осторожно пил.
– Видишь? – укорил он ее. – Не пролил ни капельки.
Однако потом он испортил впечатление, уронив поильник, когда попытался поставить его на тумбочку. Поильник стукнулся об пол кромкой основания, но Шивон успела подхватить его.
– Ловко! – похвалил ее Ребус.
– Ничего не произошло. И вообще он был пустой.
После этого она занялась, как оба они понимали, болтовней ни о чем, обходя вопросы, которые ей мучительно хотелось задать, а вместо этого рассказывая ему о смертоубийстве в Саут‑Квинсферри.
Трое погибших, один раненый. Тихий приморский городок к северу от Эдинбурга. Частная школа мальчиков и девочек с пяти до восемнадцати лет. Шестьсот учащихся, из числа которых теперь выбыли двое. Третий труп принадлежал стрелявшему, который в заключение обратил свое оружие на себя. Ничего загадочного, как выразилась Шивон.
Непонятно было только одно: причина.
– Он был как ты, – продолжала она. – То есть вернулся из армии. Говорят, что все дело в этом: обида на общество.
Ребус заметил, что руки теперь она держала в карманах пиджака. Ему показалось, что они сжаты в кулаки, хоть сама она и не подозревает об этом.
– Газеты пишут, что у него свой бизнес, – сказал он.
– У него имелся катерок, на котором он возил любителей водных лыж.
– И он был обижен на общество?
Она пожала плечами. Ребус знал, что и она готова была отправиться куда угодно, лишь бы отвлечься от другого расследования, на этот раз внутреннего, – расследования, центром которого была она сама.
Она уперлась глазами в стену, куда‑то поверх его головы, словно там находилось нечто иное, помимо картины и вентиляционного отверстия.
– Ты не спросила меня, как я себя чувствую. Она перевела взгляд на него:
– Как ты себя чувствуешь?
– Начинаю ощущать охоту к перемене мест. Спасибо, что осведомилась.
– Но ты здесь только одну ночь.
– А кажется, что больше.
– А что говорят доктора?
– Никто еще ко мне не являлся. По крайней мере, сегодня. Но что бы они ни сказали, я отсюда удеру.
– И что потом?
– Ты о чем?
– К работе же ты вернуться не можешь. – Она перевела взгляд на его руки. – Ты не способен сейчас ни вести машину, ни напечатать рапорт. Трубку‑то телефонную поднять сможешь?
– Исхитрюсь как‑нибудь. – Он огляделся, на этот раз сам избегая встретиться с ней глазами. Вокруг были мужчины примерно его возраста, соперничающие с ним в землистой бледности. Было ясно, что шотландские гастрономические пристрастия дают тут свои плоды. Один из парней, кашляя, вымаливал сигаретку. Другой, казалось, с трудом дышал. Перекормленная, одышливая, страдающая гипертрофией печени мужская масса.
Ребус поднял руку, чтобы дотянуться до левой щеки и коснуться ее тыльной стороной кисти; он ощутил колкую небритость. Щетина, как он понимал, будет того же серебристого оттенка, что и стены палаты.
– Исхитрюсь как‑нибудь, – повторил он, опуская руку и искренне сожалея, что вздумал поднять ее. Пальцы, когда к ним вновь прихлынула кровь, зашлись искрами боли. – С тобой говорили?
– О чем?
– Брось, Шивон!
Она, не моргнув, выдержала его взгляд. Ее руки покинули свое убежище, когда она подалась вперед на стуле.
– Сегодня у меня очередная встреча.
– С кем?
– С боссом.