– Приземляйся по соседству, – услышал я голос сзади. – Первачом угощу, коли не побрезгуешь.
Я обернулся. Голос принадлежал невзрачному мужичку с козлиной бородкой. Мужичок был одет в кожаную безрукавку на голое тело, на шее болтался идиотический галстук в розовых и красных цветах.
– Калимера, – сказал мужичок. – По грецки – добрейшего, так сказать, вечерочка. Первачок свежайший, утренний. – Рядом с ним стояла бутыль с мутной жидкостью. – Я и анис добавил, для лучшего, в хорошем смысле этого слова, пропердончика. Не желаете?
– Спасибо, я повременю, – я расстелил циновку и уселся.
– Васёк, – представился мужичок.
– Лёха, – зачем-то сказал я, хотя терпеть не могу, когда меня так называют.
– В порядке обустройства быта в нашем грандпаласе остановились? – поинтересовался Васёк и сделал большой глоток своего пропердончика.
– В нём, – сказал я. – А когда представление начнётся?
– Сейчас пеплом посыпят и начнут, – Васёк оскалил дисгармонично белые, крепкие и ровные зубья. – Гермесы наши трисмегисты!
– А зачем пеплом посыпают? – хотел спросить я, но не успел. Воздух заполнила ужасающая какофония из кошачьих визгов. Наверное, так происходит, если сто пятьдесят мартовских котов запереть в подвале без окон и дверей. Под эти душераздирающие звуки три фигуры, задрапированные с головы до ног в чёрное, высыпали в центре двора несколько мешков вещества, напоминающего тальк, граблями сделали ровную площадку и поставили в центр площадки табурет и большую лакированную арфу.
Визги смолкли также внезапно, как и начались. За арфу села девушка, очень похожая на ту, что встретила меня на пороге, только прическа из мелко заплетённых косичек у неё была фиолетового цвета. Девушка заиграла. Играла она виртуозно, самозабвенно, слегка прикрыв веки, вся отдаваясь настроению музыки.
«Какие таланты в глухомани пропадают», – подумал я.
Один из тех домиков, которым не хватало разве что курьей ножки, загорелся. Арфистка резко прекратила исполнение, встала, бросила светлый платок на голову сидевшей перед ней толстой бабы и с криком «Прощай!» кинулась в горящий дом. Я инстинктивно дёрнулся, чтобы бежать спасать красавицу, Васёк цепко удержал меня за руку.
– Не ссы! – тихо, но твёрдо сказал он. – Это оптический обман.
Домик, меж тем, как-то очень быстро догорел дотла. Факелы, будто по мановению волшебной палочки, уменьшились до размера едва мерцающих свечек и в наступившей темноте зазвучал размеренный голос:
Буду я ночь воспевать, что людей родила и бессмертных,
Ночь – начало всего, назовём её также Кипридой.
Внемли, блаженная, в звёздных лучах, в сиянии синем!
Внемли! Отрадны тебе тишина и сон безмятежный,
Ты, о, весёлая, добрая, праздники любишь ночные,
Мать сновидений, ты гонишь заботы и отдых приносишь.
Все тебя любят, дарящую сон, колесницы хозяйку,
Свет твой таинственен, и ты по природе, богиня, двусуща —
То под землёй пребываешь, то снова восходишь на небо.
Кругом бредя, ты играешь, гоняясь за живущими в небе,
Либо, коней подгоняя, к подземным богам устремляешь
Бег их и светишь и светишь в Аиде опять, ведь тобой управляет
Строгий Ананки закон, что всегда и для всех неизбежен.
Ныне, блаженная, всем вожделенная Ночь, – умоляю,
Внемли с охотой словам к тебе обращённой молитвы,
Мне благосклонно явись, разогнав мои страхи ночные!
Прожектор высветил в темноте круг на белом тальке. В центре круга на табурете сидела мужская фигура, одетая в греческий хитон.
– Ба! Товарищ Чердынцев! – едва не воскликнул я, происходившая чехарда изрядно меня озадачила. На голове Артура красовалась узбекская тюбетейка.
– Между прочим, логический образ – бесцветен, – сказал Артур. – Потому что любой образ состоит из множества просто или сложно соединённых атомарных фактов. А кто слышал о том, чтобы атом имел цвет?
– Я не слышал, – громко крикнул Васёк.
– Значит, противоречие, граничащее с бессмысленностью, – сказал Артур. – Каждый факт сам по себе бесцветен, но почему-то собранные вместе они имеют наглость утверждать: «Зелёное есть зелёное». А почему не жёлтое? Факт это то, что мыслимо. Соответственно, то, что немыслимо это не факт. Что же тогда это было? – прожектор осветил только что сгоревший дом. Домик был целёхонький, из окошка выглядывало улыбающееся личико арфистки. – Обман зрения? Может быть, обман психики, мистификация, фокус? Какая же реальность является истинной, а не ложной? Та, где дом сгорел и девушка погибла, или та, где никакого пожара не было в помине и наша милая глумница Алла посылает зрителям воздушный поцелуй? – Алла, жеманничая, послала воздушный поцелуй. – Заметьте, и в том, и в другом случае, одни и те же факты налицо – дом и девушка. Некоторые могут возразить, что факт есть лишь то, что соответствует действительности. Боюсь, что это опасное заблуждение. – Артур махнул рукой, домик на курьих ножках вновь загорелся, арфистка Алла немым ртом посылала мольбы о спасении. – Приветствую тебя, о, несравненная Гюльчетай, – Артур церемонно поздоровался с дамочкой, одетой в индийское сари. Та сделала глубокую затяжку сигарой и молча кивнула. – Итак, за последние пятнадцать минут дом сгорел дважды. Действительность насмехается над нами, не может же, в самом деле, сгореть то, что только что сгорело. Хотя. – Две девушки – та, которая встретила меня на пороге, и вторая, арфистка, похожие как близняшки, для пущей очевидности одетые, первая в белое, а вторая в чёрное, короткие платья, – выскочили на площадку, насыпанную тальком и затанцевали ирландскую джигу. Артур заёрзал на табурете, пританцовывая. – Хотя, если вернуться к тому, что образ бесцветен и зелёное является зелёным только потому, что нам так кажется, потому что мы не можем обходиться без существенного определения вещей, потому что отсутствие формы у предмета удивительным образом лишает его в нашем сознании и содержания, потому что, если вышел из пункта А, где-то обязательно должен присутствовать пункт Б, иначе не вполне понятно, какого хера ты вообще вышел, потому что в любом бесцветном образе ты норовишь увидеть, в первую очередь, самое себя, а если глаза замутнены или просто недосуг, то всегда можно сослаться на вечную путаницу с курицей и яйцом и отсидеться в какой-нибудь хате с края, хотя, – Артур вскочил на табурет, вытянул руку в нацистском приветствии и в наступившей тишине громко произнёс:
– Вот в чём вопрос, если вопрос вообще имеет право на существование.
Глумницы замерли в незавершённом танцевальном движении.
– Это верно, – так же громко ответил Васёк. – Каждый дрочит как он хочет!
– Безобразие! – завопила дамочка в сари. – Что вы себе позволяете, хам!? Здесь собрались интеллигентные люди.
Толстая баба поднялась на ноги.
– Я вот что вам скажу, курвы. У меня корова не доена, некогда мне тут с вами лясы точить.
Она плюнула в сторону Артура и пошла на выход.
– Хотя, – Артур невозмутимо сел на табурет. – Я смотрю на этот дом, который сгорает и восстаёт из пепла и вижу лишь, как одна неожиданность сменяет другую неожиданность. Был один нелепый факт, потом другой, разве возможно сделать обобщения из сумбура?
– Позвольте, позвольте, – раздался голос откуда-то сбоку. – Вот у меня, например, характерная фамилия Штульберг. И, что же, прикажете всю жизнь мацу жрать?
– Нас посетил сумбурный мужчина, – захихикала глумница Алла.
На площадку вступил высокий брюнет в элегантном костюме-тройке.
– А меня зовут Аглая, – сказала та, что встретила меня у дверей. – Вам нравится хокку?
– Мне нравятся ку-ку, – сердито ответил Штульберг. – Я хочу разобраться по части обобщений.
– Видите ли, дорогой друг! – Артур уселся на табурете, скрестив по-турецки ноги. – У Чарльза Дарвина и Френсиса Гальтона был общий дедушка.
– В смысле, обезьяна? – уточнил Штульберг.