Но также мне известна разница между тем, что знать позволено и чего знать не следует. Я знаю лишь, где лежит дневник и где спрятан ключ. Но у меня никогда не возникало соблазна открыть дневник и заглянуть внутрь. И я могу только сожалеть, что муж настолько мнителен и должен запирать дневник и прятать ключ, чтобы чувствовать себя спокойным... Почему же сегодня он бросил ключ на виду? Или его умонастроение переменилось настолько, что он самолично подбивает меня заглянуть в его дневник? Рассудив, что я откажусь читать, если предложить мне напрямую, он как бы говорит: «Если хочешь, прочти тайком, вот тебе ключ»? Неужто он не догадывается, что я давно знаю, где спрятан ключ? Или хочет сказать: «Отныне я негласно признаю, что ты читаешь мой дневник, но буду по-прежнему делать вид, что мне это неизвестно»?..
Впрочем, мне все равно. Что бы он там ни думал, я ни за что не стану читать его дневник. Не хочу переходить границу, которую сама же для себя установила, и лезть в его мысли. Насколько я не люблю открывать свою душу, настолько же нет у меня охоты копаться в потемках чужой души. К тому же, раз он навязывает мне свой дневник, там наверняка нет ни слова правды, да и вообще, что бы он в нем ни написал, вряд ли это придется мне по вкусу. Муж вправе писать и думать все, что ему заблагорассудится, но ведь и я тоже. С этого года я начинаю вести свой дневник. Но не допущу оплошности, чтобы муж о нем пронюхал. Я пишу дневник, когда мужа нет дома, и прячу в таком месте, о котором ему не догадаться. Меня потянуло вести дневник еще и потому, что я получаю ни с чем не сравнимое удовольствие от чувства превосходства над мужем, ведь я знаю, где находится его дневник, а он даже не подозревает, что я веду свой...
Позавчера справили новогодний ритуал... Ах, как же стыдно писать о таких вещах! Покойный отец в свое время часто твердил мне: «Блюди себя не за страх, а за совесть!» Если бы он знал, о чем я пишу, как бы он переживал мое нравственное падение!.. Муж, как обычно, достиг вершины блаженства, а я, тоже как обычно, осталась неудовлетворенной. Оттого и чувствовала себя после ужасно несчастной. Муж стыдится ослабления своих физических сил и всякий раз просит прощения – и в то же время обвиняет меня в излишней холодности. Под холодностью он подразумевает то, что, несмотря на мою, как он выражается, «феноменальную энергию», несмотря на мою болезненную ненасытность, я веду себя в постели слишком «деловито», «банально», «формально», не внося никакого разнообразия. Во всем другом пассивная и робкая, я, мол, только в одном этом проявляю активность и тем не менее на протяжении двадцати лет отдаюсь ему одним способом, в одной и той же позиции. Он же, со своей стороны, никогда не упускает моих безмолвных вожделений, чуток к самым неприметным проявлениям моего желания и мгновенно улавливает, чего я хочу. Но не потому ли, что он так панически боится моих непрестанных притязаний? Он считает, что я слишком утилитарна, бесчувственна. Он говорит: «Ты и вполовину не любишь меня, как я люблю тебя». «Ты, – говорит он, – смотришь на меня просто как на орудие, причем орудие не слишком совершенное! Если ты любишь меня по-настоящему, ты должна проявлять больше страсти, ты должна отвечать всем моим прихотям!»; «Половина вины за то, что я не могу тебя полностью удовлетворить, лежит на тебе! Если бы ты постаралась возбудить мой пыл, ты бы увидела, на что я способен. Но ты пальцем о палец не ударишь, делаешь все по-своему, не разделяя моих усилий, несмотря на свой зверский аппетит, ты сидишь за столом, сложа руки, и ждешь, когда тебе все принесут на блюдечке». Он обзывает меня холоднокровной, злобной самкой.
И надо признать, его мнение обо мне не лишено оснований. Но ведь патриархальные родители с детства воспитывали меня в том духе, что женщина во всем должна быть стороной пассивной и не смеет ни при каких обстоятельствах навязывать мужчине свои желания.