Я попыталась нащупать воспоминание и притянуть его, как на резинке, но оно казалось страшно далеким, а растянутая от времени резинка совсем ослабла.
Элси поймала мой взгляд:
– Постарайся вспомнить. Тебе необходимо отыскать события прошлого, Флоренс. Это важно!
– Да?
– Мы еще смеялись, потому что место, которое ты уступила, было рядом с мальчиком-скаутом, и он всю поездку зудел на ухо той девчонке, как оказывать первую помощь. А она ловила каждое его слово. Вот не вспомню, как ее звали… Смуглая брюнетка, у ее родителей был обувной магазин на центральной улице.
Я почувствовала, как резинка натягивается.
– Они эмигрировали, их семья. – Я выговаривала слова очень медленно на случай, если они окажутся не теми. – В Австралию!
– Да! – Элси мной довольна. Я всегда вижу, когда она довольна, потому что у нее начинают по-особому блестеть глаза. – Но девчонка осталась здесь, не поехала с ними.
– Мужчина обрабатывает землю, женщина налаживает быт. Гарантированное трудоустройство. За все про все десять фунтов. Новая жизнь за десять фунтов.
Я повернулась спиной к окну.
– Ронни Батлер тоже был в том автобусе, – сказала я.
Хэнди Саймон
Хэнди Саймон носил на шее образок св. Христофора[4], хотя в жизни не ездил дальше Саттон Колдфилда. Образок ему подарил отец, когда Саймону исполнилось восемнадцать, и снимал он его только однажды, когда в девяносто пятом ему вырезали аппендицит.
– Он тебя защитит, – обещал отец, – от всякого вреда.
Так оно и вышло. Может, ему и правда все двадцать пять лет покровительствовал святой Христофор, а может, Саймон просто от природы был осторожен. Сейчас он теребил медальон, глядя на водосточный желоб. Предстояло всего лишь забраться по стремянке, но принципиально это ничего не меняло.
Хэнди Саймон не любил высоту. Все плохое с ним случалось, когда ноги не стояли на земле. Даже его мать погибла в самолете – инфаркт на высоте тридцать тысяч футов во время возвращения из Испании. («Ну, хоть домой летела», – заметил отец за ужином из холодной телятины.) Это был первый отпуск родителей за границей. Саймон часто думал – выбери они английский Маргит, а не Малагу, может, мать осталась бы жива. С другой стороны, она слишком любила сладкий шерри и не имела привычки скромничать за столом, так что весьма вероятно, что и нет. Когда у тебя такие пожилые родители, ты рискуешь потерять их прежде, чем вы успеете толком узнать друг друга.
– А я был запланированным? – спросил он однажды у матери.
– Ты был сюрпризом, – ответила она. – Чудом.
– Как Иисус?
– Ну, не совсем, – засмеялась мать.
Хэнди Саймон попинал первую перекладину. Работа в «Вишневом дереве» требовала лазанья по стремянкам намного больше разумного. Однажды он произнес слова «здоровье и безопасность» в разговоре с мисс Биссель в ее кабинете, но она лишь молча изогнула бровь и вернулась к судоку. Саймон считал это главной проблемой современности: люди разучились слушать. Они поглощены звуком собственного голоса и не замечают Саймона, лишаясь, таким образом, бездны полезной информации. Не анекдотов и баек, а статистики и доказательств. Фактов. Важная штука. Факты выдерживают проверку временем. Без них мир превратился бы в гигантский клубок слухов и сплетен, распался бы на части.
Саймон поднял воротник, поеживаясь от ветра – северо-восточного, резкого. С утра облаков было меньше. Заглянув на территорию «Вишневого дерева», ветер, казалось, тут заблудился. Виной тому местная архитектура. Ветер выбирает путь наименьшего сопротивления – отлетает от стен и прячется за углами. Люди думают, что за углом проще скрыться от ветра, но чаще как раз углы опаснее всего. Элементарная физика. Саймон пытался объяснить это мисс Амброуз, но у нее стекленели глаза, и это ей не шло. Однако он не привык сдаваться и распечатал для начальницы информацию из Интернета. В конце концов, у некоторых людей преобладает визуальное восприятие.
Саймон понял, что просчитался, наступив на седьмую перекладину. Ветер ощутимо подтолкнул стремянку, металлические ножки скрипнули по плитке. Саймон подумал, уж не промелькнет ли пред ним сейчас вся жизнь или хотя бы самые значительные события, но увидел только потрескавшуюся крышу и голубя, рассматривающего его сверху с механическим любопытством. Может, в жизни Саймона не было значительных событий, или им еще только предстояло свершиться, а теперь их уже не будет из-за северо-восточного ветра и лишнего сандвича с яйцом. Он уже предчувствовал неизбежность падения заскользившей стремянки и непредвиденное возвращение на асфальт, когда послышался голос:
– Держитесь, молодой человек!
И лестница снова встала ровно. Мир вокруг опять стал вертикальным.
Когда Саймон поглядел вниз (что потребовало от него всего, до последней капли, мужества), он увидел верх мягкой фетровой шляпы и руку, удерживающую стремянку. Новый жилец, тот, из общей гостиной, как, бишь, его зовут.
– Прайс. – Мужчина пожал Саймону руку, когда тот спустился на твердую землю. Он кивнул на стремянку: – Сущая угроза здоровью и безопасности, если хотите мое мнение.
– Вот именно! – Саймон попытался сглотнуть, но во рту пересохло. – Я им этими самыми словами и говорил!
– Это общая проблема современности – люди разучились слушать.
– Вот именно! – подхватил Саймон и повторил это еще несколько раз для убедительности. – Нужно будет ее чем-то привязать к стене.
– Я помогу, если хотите. – Мистер Прайс поправил шляпу.
Саймон не мог точно назвать средний возраст обитателей «Вишневого дерева», но этому жильцу впору было удерживать толпу в супермаркете, а не то что стремянку. Прайс был, можно сказать, в полном расцвете сил, будто возраст только туже натянул его жилы, вместо того чтобы их расслабить.
– Не смотрите с таким обеспокоенным видом, Саймон, – улыбнулся Прайс. – Я еще не готов для живодерни.
Целая вереница «нет-нет» вылетела изо рта Саймона легким хороводом.
– Оскар Сван стал олимпийским призером, когда ему было уже за семьдесят, – затараторил он. – А Фауджа Сингх пробежал Лондонский марафон в девяносто два года. История знает массу людей, добившихся больших свершений в преклонном возрасте.
Прайс приподнял стремянку и отодвинул ее от водосточного желоба.
– Как интересно, Саймон! Расскажите еще!
И Саймон охотно рассказал.
Флоренс
Видно было, что Элси считает мое предложение нелепым, но она все равно согласилась. Это одно из лучших качеств Элси.
– Хорошо, я пойду с тобой. Для чего еще существуют подруги.
– И ты не будешь спорить?
– Иногда проще согласиться, – вздохнула она. – Иначе остаток дня придется слушать твои уговоры.
Я предложила сарай для садового инвентаря. Если мы засядем в сарайчике, он обязательно рано или поздно пройдет мимо, и Элси сама увидит. Я хотела доказать, что у меня не галлюцинации и я не потеряла рассудок.
– Знаю я, что ты не теряла рассудок, – заверила меня Элси.
Я сама в этом уверена не была. Удивительно, кстати, глупое выражение: можно подумать, это твоя собственная вина, будто по небрежности или рассеянности оставил разум неизвестно где, как ключи от дома, любимого джек-рассела или даже мужа. Впрочем, от слов «потерять рассудок» в душе начинает теплиться робкая надежда, потому что в них кроется намек на возможность, пусть и призрачную, снова его отыскать.
В сарае пахло креозотом. Креозотом и землей. Мы удивились, что сарай не заперт, но «Вишневое дерево» живет, как в 50-х, когда нигде ничего не запиралось и никому в голову не приходило что-нибудь красть. А еще в сарае было темно. Внутрь просачивался слабый свет, но углы оставались темными. У задней стены были полки, уставленные всевозможными бутылками и банками, многие из которых, как я заподозрила, содержали не то, что написано на этикетках. Под полками выставлены в ряд садовые инструменты, отбрасывавшие причудливые тени. Всех не перечислю, но там точно была огромная лопата, на которой еще оставались налипшие комья земли. Элси начала приставать, как называется каждый из них: по ее словам, она старается поупражнять мой мозг при любой возможности. Я отрезала, что мой мозг не в настроении для упражнений и если ей хочется узнать про инструменты, пусть сама и выясняет, а я пока разложу для нас пару старых садовых стульев. И я принялась за дело, но увидела, что они небезопасны. Однако Элси заверила, что все будет в порядке, если сидеть спокойно и не ерзать. Замерев на перепревшем брезенте, мы уставились в окошко, грязное от следов прошлогодних садовых работ.