Аркадий Нестеренко был одет в выцветшую голубую майку и зеленые пижамные штаны. Накануне ему исполнилось шестьдесят четыре года, и он отходил от выпитого с немногочисленными знакомыми напитка, приготовленного им из настоянного на смородине и лимоне спирта, лишь слегка разведенного дистиллированной водой. Он был человеком привычным к стрельбе из тяжелых орудий. В конце войны служил в артиллерийском полку, в батарее 150-миллиметровых гаубиц «Д-1», и жалкий шарик, разбивший окно, не смутил его заскорузлой, повидавшей много всего, души. Другое дело – разбитое стекло. Он не мог позволить себе нанимать для устранения этого безобразия посторонних по двум причинам: первая – хроническое безденежье, вторая – болезненное, на грани фобии, нежелание впускать в свое жилище кого бы то ни было. Этот молчаливый, тяжеловесный в своем отношении с окружающими человек стеснялся своей нищеты. Он был хром. Правую ногу ему раздробил осколок немецкой мины 6 мая 1945 года под Прагой. Тогда, в госпитале, страдая даже не от боли и мыслей о своем инвалидном будущем, а от несправедливости судьбы, щадившей его долгие военные годы, но, словно в насмешку над таким его удивительным везением, наказавшей за три дня до победы, впервые процедил сквозь сжатые зубы: «Дотерплю».
Пригласить в гости женщину, или просто посидеть с ней возле дома на лавочке, или, к примеру, зайти с ней в столовую, он позволить себе не мог. Да и выглядел он совсем не кавалером. Застиранная майка, мятые штаны, сандалии на босу ногу, клюка и хромота делали его, как ему казалось, просто каким-то Квазимодой, о котором он слышал на войне от лейтенанта, молодого парня, образованного, симпатичного. Он рассказывал в минуты затишья, наверное, чтобы понравиться своим солдатам, многие из которых были значительно его старше, разные истории о событиях, происходивших когда-то в городах и селах тех стран, которые они освобождали, продвигаясь вглубь Европы. И хоть во Францию они не попали, рассказ про Собор Парижской Богоматери и его хранителя Квазимодо запомнился Аркадию навсегда, и дело было не только в рассказанной молодым лейтенантом трагической судьбе горбуна, а в том, что утром следующего дня лейтенанта убили. Пуля прошла сквозь сердце, но он какое-то время был в сознании и смотрел удивленными голубыми глазами на окруживших его однополчан. Он так и умер на руках у солдат, не успевших донести его до палаток с красным крестом.
Аркадий заметил, из какого окна пятиэтажки стреляли, и, как был в майке и шлепанцах, так и выскочил во двор, размахивая зажатой в правой руке палкой. Он грозно прокричал в направлении Ильюшкиного окна, используя выражения, состоящие в основном из матерных слов, но все-таки, так сказать, второго эшелона сложности: слишком много женщин и детей повысовывалось отовсюду, и ему не с руки было распаляться на всю катушку. Центральной частью его выступления было обещание прийти вечером к родителям сопляка, разбившего заслуженному ветерану дорогие стекла и, развивая тему: «А ежели бы я ближе стоял, то и вовсе неизвестно, чем бы дело кончилось!».
Аркадий был человеком отходчивым, поэтому, выкричавшись и помахав еще немного палкой, он почувствовал себя неловко. Как-то сразу застеснялся своего затрапезного вида и скрылся в подъезде. На майку или даже рубашку – он приглядывался к байковой в клеточку – у него бы денег хватило, но привычка считать каждую копейку сделала его, человека бедного, еще и скуповатым, – да и не перед кем было красоваться. Он вернулся домой, достал пятидесятисантиметровую линейку и стал измерять размеры оконной рамы, которую решил застеклить самостоятельно. Минут через двадцать в дверь постучали. Аркадий пошел было открывать, оставив палку у кровати, от того сильнее прихрамывая, но вспомнил, что дверь на ключ не закрыл, и хрипло прокричал:
– Кого там принесло? Не заперто.
На пороге образовался мальчик. Тонкая фигурка в плотно облегающей майке с вертикальными желто-голубыми полосами, золотистые, слегка вьющиеся волосы до плеч, тонкие черты лица, прозрачная чистая кожа, глаза ясной синевы, а в них – раскаяние и желание все исправить.
– Это я разбил окно, случайно. Произошла ошибка в расчетах, и я пришел к вам попросить прощения.
Так он начал и протянул руку с раскрытой ладонью, на которой лежала смятая трехрублевая бумажка.
– Это на стекло. Это все, что у меня есть, но если этого не хватит, скажите, и я постараюсь достать еще.
Аркадий, несмотря на поврежденную ногу, человеком был не слабым, в гневе производил весьма устрашающий вид – и не без оснований. Его палка с гнутой ручкой прошлась по спинам немалого количества местных бродяг. И вдруг этот мальчик, эти его три рубля, его решимость прийти к незнакомому, недружелюбному и даже опасному человеку… Все это очень удивило Нестеренко. Но более всего поразило сходство мальчишки с тем мальчиком из телевизора…
В его однокомнатном убежище среди неровных стен, оклеенных дешевыми обоями, было две приличных вещи: цветной телевизор и настенные часы с боем. Часы – военный трофей, от которого он не смог отказаться и который ему в госпиталь принесли фронтовые друзья, на память от уцелевшей в последних боях обслуги их гаубичной батареи.
А телевизор… Тут он не поскупился. Телевизор был его единственным безотказным собеседником, тем, перед кем можно было сбросить привычную маску, панцирь, броню повседневного противостояния с окружавшим его миром. Это техническое устройство – единственное существо, которое видело Аркадия Нестеренко улыбающимся, хохочущим, плачущим, живым человеком. Новенький «Рубин Ц-266Д» стоял на почетном месте в отведенном под спальню углу. Те, кто знал Нестеренко, немало были бы удивлены его осведомленностью в программах телепередач и не поверили бы в то, что особенно он любит смотреть фильмы про детей. И вот на пороге стоит мальчик, будто материализовавшийся из только что просмотренного фильма «Волшебный голос Джельсомино». Так его Аркадий и воспринял, так и называл впоследствии – Джельсомино. И в этот первый момент, еще не решив отказаться от выражения свирепости на лице, он не совладал с густыми, не поседевшими, в отличии от почти полностью побелевших волос на голове, бровями. Брови Аркадия внимательному наблюдателю, физиогномисту, часто подсказывали: перед ним вовсе не мрачный сухарь, а человек с более сложным устройством души, способный к чувствам, принятым называться тонкими. И двенадцатилетний мальчик сумел оценить это движение черных полосок над строгим взглядом темных глаз, виновато изогнувшихся, сделавших почти смешными черты нахмуренного лица пожилого мужчины.
Так они познакомились. Нестеренко взял трехрублевую бумажку, развернулся с ней, неловко ища место куда бы ее положить, словно она жгла ему руку, и, так и не решив куда, повернулся к Илье и неожиданно для себя севшим голосом произнес:
– Может, чаю?
Надо сказать, что чай в его доме смело можно было назвать третьей приличной вещью: только отборный, индийский, крепко заваренный. Поэтому и предложение отведать хорошего чая отчасти было желанием показать этому рыжеволосому мальчику, что Аркадий Нестеренко – человек, заслуживающий внимания.
– Чай? С удовольствием!
Илюшка вовсе не ожидал такого поворота и с ходу согласился, с облегчением осознавая, что опасность встречи этого дяденьки с родителями миновала.
Аркадий, поражаясь самому себе, пыхтел у кухонного столика, заливая кипятком заварку, приготовленную еще утром и, поставив перед Ильей чашку, наполненную до краев темным ароматным чаем, полез в стенной шкафчик за баранками.