Детское только перед старостью понятно, в
самые мудрые годы человека.
Помню тоже -- спросил я его: почему бог людям мало помогает?
-- Не его это дело! -- объяснил он мне. -- Сам себе помогай, на то тебе разум дан! Бог -- для того, чтобы умирать не страшно было, а как
жить -- это твоё дело!
Рано забыл я эти речи его, а вспомнил -- поздно, и оттого много лишнего горя перенёс.
Замечательный был человек! Все люди, когда удят, не кричат, не разговаривают, чтобы не пугать, -- Ларион поёт неумолчно, а то рассказывает
мне жития разные или о боге говорит, и всегда к нему рыба шла. Птиц ловят тоже с осторожностью, а он всё время свистит, дразнит их, беседы с ними
ведёт, и -- ничего! -- идёт птица и в чапки и в сеть. Опять же -- насчёт пчёл -- рои отсаживать или что другое, -- старые пчеляки с молитвой это
делают, и то не всяк раз удаётся им, позовут дьячка -- он бьёт пчел, давит их, ругается матерно, -- а всё сделает в лучшем виде. Не любил он
пчёл: они у него дочь ослепили. Забралась на пчельник девочка -- три года было ей, -- а пчела её в глаз и чикнула; разболелся глазок да ослеп, за
ним -- другой, потом девочка померла от головной боли, а мать её сошла с ума...
Да, всё он делал не как люди, ко мне ласков был, словно мать родная; в селе меня не очень жаловали: жизнь -- тесная, а я -- всем чужой,
лишний человек. Вдруг чей-нибудь кусок незаконно съем...
Приучил меня Ларион ко храму, стал я помогать ему по службе, пел с ним на клиросе, кадило зажигал, всё делал, что понадобится; сторожу
Власию помогал порядок в церкви держать и любил всё это, особенно зимой. Церковь-то деревянная, топили её хорошо, тепло было в ней.
Всенощная служба больше утренней приятна мне была; к ночи, трудом очищенные, люди отрешаются от забот своих, стоят тихо, благолепно, и
теплятся души, как свечи восковые, малыми огоньками; видно тогда, что хоть лица у людей разные, а горе -- одно.
Ларион любил службу во храме: закроет глаза, голову рыжую кверху закинет, кадык выпятит и -- зальётся, запоёт. До того доходил, что и
лишнее певал, -- уж поп ему из алтаря знаки делает -- куда, дескать, тебя занесло? И читал тоже прекрасно, нараспев, звонко, с ласкою в голосе, с
трепетом и радостью. Поп не любил его, он попа -- тоже и не раз, бывало, говорил мне:
-- Какой это священник! Он не поп, а барабан, по которому нужда и привычка палками бьют. Был бы я попом, я бы так служил, что не токмо
люди святые иконы плакали бы!
И это верно -- нехорош был поп на своём месте: лицо курносое, чёрное, словно порохом опалено, рот широкий, беззубый, борода трёпаная,
волосом жидок, со лба -- лысина, руки длинные. Голос имел хриплый и задыхался, будто не по силе ношу нёс. Жаден был и всегда сердит, потому --
многосемейный, а село бедное, зе?мли у крестьян плохие, промыслов нет никаких.
Летом, когда и комар богат, мы с Ларионом днюем и ночуем в лесу, за охотой на птиц, или на реке, рыбу ловя. Случалось -- вдруг треба
какая-нибудь, а дьячка нет, и где найти его -- неведомо. Всех мальчишек из села разгонят искать его; бегают они, как зайчата, и кричат:
-- Дьячок! Ларивон! Аида домой!
Едва найдут... Поп ругается, жалобой грозит, а мужики -- смеются.
Был у него один дружок, Савёлка Мигун, ворище известный и пьяница заливной, не раз бит бывал за воровство и даже в остроге сидел, но, по
всему прочему, -- редкостный человек! Песни он пел и сказки говорил так, что невозможно вспомнить без удивления.