Поскольку президентша была музыкальной, приглашали исключительно артистов европейской славы, но тех, несмотря на самую большую к ним вежливость, умели всегда держать в некотором скромном отдалении, чтобы не забывались и на близость слишком не рассчитывали. Президент был суровым сторонником тех барьеров, разделяющих общество на стада разных рас, толсто и тонко закрученных, и не допускал, чтобы это легкомысленно мешалось на стопе абсурдного равенства. Он не вдавался ни в какие разговоры об этом предмете, отделываясь от вопросов суровым взглядом и уничтожающим молчанием – но делом поддерживал свои нерушимые убеждения.
Словом, был это человек, который приносил стране почёт, слово которого весило много, а каждую сказанную фразу повторяли из уст в уста, подавая себе, как полное глубокого значения.
В этот вечер президентша была красива сверх всяких слов. Она ещё сохраняла девичье лицо, тонкую талию, а так как платья носили достаточно открытые, гости могли повосхищаться плечами, словно рукой Праксителя выточенными. На её розовых губах играла мягкая улыбка. На ней было платье бледно-соломенного цвета с лиловыми украшениями, которое было ей чудесно к лицу. Несколько листьев водных растений составляли всё украшение её чёрных кудрей, чрезвычайно обильных и сверкающих. Президент в чёрном фраке следил за дверьми, потому что был чрезмерно вежливым, уважающим и никогда без этикета человека не пропускал.
Настоящий человек большого света имел около двадцати различных форм этой вежливости, которые применял мастерски, никогда фальшивого тона не показывал, каждому умел понравиться, знал, как и о чём с кем говорить, а мерил улыбку, слово и пожатие руки, как хороший купец измеряет и отвешивает товар.
Кто бы хотел присмотреться, когда он приветствовал своих гостей, как одному подавал всю ладонь, тряс её, пожимал, другому выделял несколько пальцев, некоторым высовывал один или полтора, от иных отделывался вежливым поклоном, держа руки под фраком или вдруг хватая платок, – он мог бы всю шкалу достоинства, значения веса этих панов измерить. Президент никогда не забывал, никогда не горячился, никогда не давал овладеть собой неразумному чувству – был всегда паном себе и это его ставило чересчур высоко. Как один из достойнейших членов общества христианского милосердия, которое взяло на себя опеку над убогими жителями местечка, не было примера, чтобы когда-нибудь он лично дал грош бедному, непроэкзаменированному предварительно на катахизис и образ жизни. Не подлежит сомнению, что не однажды это ему должно было много стоить, но он мужественно стоял при своих взглядах, а президентше также нужно отдать ту справедливость, что хоть с большим женским сердцем, она строго шла по его примеру.
Салон начинал понемногу наполняться. Никогда в нём не видели, как это кое-где случается, той грустной мешанины людей разных общественных слоёв, убеждений, образования и манеры – тут были только избранные и сливки.
Вы можете быть уверенными, что не встретите тут варвара, который бы не знал французского, не видел Парижа, не принадлежал к какому-нибудь братству, не носил какого-нибудь титула либо титулика, и не имел, по крайней мере, нескольких тысяч талеров дохода. Ничего милее не было на свете, чем салон пани президентши.
В этот вечер, именно, когда уже около двадцати особ, принадлежащих к самому лучшему обществу, находилось в салоне, а сам президент, согласно обычаю, в половину его ширины занимал ожидающее положение, в дверях увидели фигуру, так как-то сразу не гармонирующую с принятыми особами собранного кружка, что президент, увидев её, минуту стоял как бы оторопелый, только, собрав мысли (что можно было понять по бровям, стянутым сильней, чем обычно) сделал несколько шагов навстречу прибывшему.
Тот вошёл так несмело, держа обеими руками перед собой чёрную старую шляпу, как бы извиняясь заранее, что смеет входить в такое достойное общество. Был это маленький, худой, но резвый старичок с совсем седыми волосами, с улыбающимся лицом, ступающий маленькими несмелыми шажками и боязливо останавливающийся.
Гранатовый фрак старого кроя с высоким воротником и большими жёлтыми, явно сегодня заново вычищенными, пуговичками покрывал его довольно неэлегантно. На шее он имел грубо завязанный с отличной фантазией белый платок, на нём был пиковый накрахмаленный жилетик и брюки, которые, видно, долгое лежание в ящике сократило так, что между почерневшими ботинками и ими наивно желтоватая кожа чрезмерно возбуждала интерес. Конец красивого бело-го платка, спускающийся от носа к карману фрака, как увядший цвет лилии, покоился на обширных полях. Старая цепочка от часов, искусно извлечённая из-под фрака на дневной свет, производила тут художественный эффект.
Этот оригинальный и смешной человек был достойный профессор Куделка – но никто восемьдесят лет не носит безнаказанно.
Президент, узнав его, подошёл к нему с важной миной мецената наук и мужа, уважающего учёных; он добродушно улыбнулся, вытянул одну руку аж с двумя пальцами и подал её Куделке.
– Уважаемый профессор! – воскликнул он. – А это праздник из праздников – увидеть в салоне пана благодетеля. Знаете ли вы мою жену?
– Я имел честь быть представленным! – низко кланяясь, очень тихо сказал профессор.
– Жена! – сказал президент, указывая на прибывшего. – Пан профессор Куделка!
Президентша с покровительственной улыбочкой склонила голову.
Профессор, как ограбленный, со шляпой на груди, остался среди салона, не зная, что делать с собой, с руками и с этой несчастной шляпой. Наконец и то его задерживало, что чувствовал, а скорее каким-то ясновидением предчувствовал, что верхняя часть ботинок бесстыдно выйдет на свет. Уже в дороге он использовал все средства, могущие довести до нормального состояния гранатовое одеяние, в приёмной собственноручно его выгладил… между тем… он чувствовал, знал, был уверен, что будет бунт.
– Пан профессор, вас, должно быть, радует такая милая, цветущая весна, – вставил хозяин, видя обеспокоенность гостя. – Что за красивые у нас цветы…
– Правда! – отозвался профессор, с трудом добывая из груди голос, сдавленный обеспокоенностью. – Потому что детки радуются солнцу… и такие вымахивают! Вымахивают! И так это смеётся, и пахнет… и блестит…
– Чтобы вы увидели сад моей жены, – добавил президент, – я рад вас сбыть и доверить женскому кругу, потому что я как раз говорил о новом кредитном обществе…
Профессор обратил взгляд и поклон к президентше, но с места не двинулся.
– Это акклиматизированная хора, не наша, – проговорил он, – это пришельцы из разных зон и из разных частей света, а я больше люблю наши цветочки, те, что растут себе дико, где их Господь Бог посеял или посадил.
Президентша, угадав мужа, произнесла, хоть притягивая к себе профессора:
– А у меня также в саду наши цветочки!
Куделка улыбнулся, но остался на месте как вкопанный. Неизвестно, как бы это кончилось, если бы на пороге не показался новый гость. Был это прибывший из столицы на Шпрее сановник, к которому хозяин быстрым шагом подбежал почти к порогу, даже задев профессора, за что не имел времени извиниться. Куделка, смешенный ещё больше, отступил на несколько шагов, повёл глазами по собравшимся – знакомых не видел…
Положение старичка было сверх всяких слов неприятным; все, кто был, окружили сановника, разговор начался по-французски и профессор, хоть этот язык знал досконально, говорил им, не церемонясь слишком с произношением.
Предоставленный сам себе, он не очень был уверен, подобало ли ему сесть, ещё менее был уверен, где бы занять более приличное место; в конце концов, напав на смутную дорогу мысли, что садясь, может ещё больше эту жёлтую кожу вывести на дневной свет, профессор был в грустной задумчивости над несправедливостями этого света. Ему делалось холодно, горячо; он чувствовал, что лицо его горело, что кровь бежала по жилам, как всполошённая, то вдруг задерживалась – словом, это состояние было таким невыносимым, что Куделки потребовались все силы духа, чтобы выдержать это положение.