Наконец удалось мне покончить и с этим делом. Я положил письмо на самое видное место на столе и вылез к Федьке.
Ночь была тихая, лунная. Звезды, как серебряные искры, рассыпались по черному небу и мерцали, дрожа в воде. Нева, спокойная, отражала их в себе, вся залитая матовым светом луны. Черной полосой тянулась по воде тень высокого берега, чуть-чуть шевелясь и колеблясь. Далеко выдвигался на изгибе реки высокий выступ берега, и при лунном свете его вершина, покрытая росой, казалась меловой горой.
Где-то взвывал филин. Неслышная тонкая струя воздуха колебала листья на кустах.
– Ну, наконец-то! – встретил нас Володька. – Мне ждать наскучило!
Я вошел в лодку. Федька следом за мной: он провожал меня.
Володька вывел лодку из-под кустов. Несколько веточек задели меня по лицу, прошумели прощальным шорохом и замерли без движения.
Лодка, круто повернувшись, выехала на Неву.
Все мы молчали. Я бесцельно глядел на воду, сверкающим следом расплывавшуюся за кормой, и грусть сосала меня внутри. Володька греб и, казалось, весь сосредоточился на этом занятии. Однако и у него творилось что-то неладное на душе.
Федька не сводил с меня глаз.
– Ну, высадите, что ль! – наконец нарушил он молчание.
Володька повернул к берегу. Лодка бесшумно вошла под тень сосен и мягко, с шуршащим звуком врезалась в песок.
Федька выпрыгнул на берег.
– Прощай!
Я пожал Федькину руку, и мне сделалось еще грустнее.
– Прощай и ты! – кивнул Федька Володьке.
Это было сказано как-то сухо, словно нехотя. Я подумал, что он недоброжелательно относится к моему другу.
Федька оттолкнул лодку, ступив босыми ногами в воду. Она закачалась из стороны в сторону.
– Ну, так прощайте! – еще раз крикнул он нам.
– Прощай! – отозвались мы. – Только никому не говори, Федька!
– Ладно. Знаю. А вы вертайтесь поскорее.
Мы ничего не ответили.
Весла равномерно погружались в воду и опять поднимались, вода стекала с них светлыми блестящими каплями. Федька стоял на берегу и смотрел нам вслед. В тени белела только его рубашка.
Выступ приближался к нам. Он словно полз навстречу, чтобы поскорее отгородить меня от всего привычного: от тети Мили, дяди Ваци, мирно спавших в нашем маленьком домике, спрятанном под раскидистыми старыми деревьями, от Федьки – одинокого, печально застывшего на берегу, как гипсовая фигура.
Мы обогнули выступ.
– Прощайте! – донесся до нас последний возглас Федьки.
Его фигура скользнула белым пятном среди сосен и скрылась. Потом за поворотом исчезло Беляево, и перед нами развернулась другая часть Невы.
По холмистому берегу зубчатой полосой тянулся лес, длинной тенью прикрывая воду. Мы обогнали несколько барок, которые лениво тащились по течению. Мимо прошел хриплый буксир, словно выбиваясь из сил, уставившись красным и зеленым глазами в воду.
Нева снова сделала изгиб. Отсюда был виден Шлиссельбург. Посередине реки чернела крепость, кое-где мигали в домах огоньки. За крепостью серебрилась полоска воды. Ладожское озеро!
– Заночуем на берегу? – предложил Володька.
– Зачем?
– Да днем по озеру лучше плыть.
Я согласился, и Володька повернул к берегу.
Хворосту было много, и вскоре на берегу запылал большой костер, перемешав в багровом отблеске трепещущие тени.
Володька достал из лодки картошку, которую мы еще днем закупили в Беляеве.
– Поедим заодно! – заметил он и занялся приготовлением ужина.
Грусть понемногу проходила. Ее вытеснили свежие впечатления, и нам с каждой минутой становилось веселее.
Картошка испеклась. Мы, растянувшись возле огня, принялись за еду.
– Можно к огоньку, ребята? – вдруг раздался чей-то хриплый голос за моей спиной.
Мы привскочили от неожиданности. Две высокие и странные фигуры выросли перед костром.
Рваные пиджаки, опорки на ногах, предательски показывавшие пальцы, холщовые котомки за плечами выдавали в незнакомцах бродяг.
Не дожидаясь ответа, они бесцеремонно уселись возле нас.
– Никак картошку едите? – осведомился один из них, забирая несколько картофелин. – Это хорошо!
Он усмехнулся. Это был детина высокого роста и богатырского сложения. Пиджак, разодранный на спине сверху до низу, был надет у него прямо на голое тело. Лицо, красное, изрытое оспой, все заросшее рыжими волосами, показалось мне зверским, отталкивающим.
Его товарищ, немного пониже ростом, обладал более симпатичной физиономией. Рядом с рыжим он выглядел слабым ребенком.
Сутуловатая фигура, время от времени передергивавшаяся странной дрожью, делала его беспомощным, несчастным на вид. Бледное, испитое лицо, еще молодое, но уже одряхлевшее от неправильной жизни, с мягкой маленькой бородкой, было печальным и задумчивым, а кроткие глаза смотрели страдальчески.
Он тоже загреб себе часть нашей картошки, и оба принялись усердно уписывать ее, не обращая ни малейшего внимания на нас.
Мы потеряли всякий аппетит и со страхом смотрели на своих непрошеных гостей.
Картофель быстро исчез.
– А ну-ка, детки, может, у вас еще что есть? Страх жрать охота! – прогудел рыжий, уничтожив последнюю картофелину.
Мы даже попятились.
– Да вы не бойтесь! Худа не сделаем! – хмыкнул рыжий, заметив наше движение. – Не тронем!
Нас это мало ободрило. Двое бродяг казались нам очень ненадежным обществом.
– Вы не стесняйтесь! – шутил дальше рыжий. – Может, есть что еще? Так давайте сюда, Господь вас за это наградит.
Володька испуганно и растерянно бросил взгляд на лодку. Рыжий тоже ее увидел.
– Ну вот! – гаркнул он. – Наверняка в лодке что-нибудь найдется!
Он поднялся и пошел к шлюпке. Володька проводил его тоскливым взглядом. Мне хотелось вскочить и задать стрекача, но страх перед бродягами приковал меня к месту.
– Э-э! Да тут чего только нет! – раздался довольный крик рыжего. – И даже ружье!
Последние слова вызвали на лице моего друга гримасу страдания: ружье было самой ценной для нас вещью.
Бродяга появился возле костра, нагруженный всеми нашими пожитками.
– На, Косуля, держи! – сказал он, кидая свою ношу на землю.
Жестянки с кильками и сардинками, хлеб, белье – все очутилось в руках непрошеных гостей. Они занялись разворачиванием наших припасов. Мы, не смея вымолвить ни слова, следили за грабежом.
– Ишь ты! Ай да мальцы! Запасливый народ! Не то, что мы, бродяги, – выразил рыжий свое восхищение.
Мы трепетали от страха, наблюдая, как наша закуска исчезала в обширных глотках бродяг. А они, не смущаясь ничем, плотно закусили и остаток спрятали в холщовые сумы.
Рыжий не без удовольствия осмотрел белье, с любопытством разглядел большую диковинную метку на моей рубашке, старательно вышитую тетей Милей, несколько раз ощупал полотно и с довольным видом упаковал его в мешок, как будто это была самая обыкновенная находка. А затем принялся вертеть в руках двустволку.
– Славное ружьецо! – он даже крякнул от удовольствия. – И не дешевое! Поди, хорошо палит. Ведь и я когда-то охотился, да!
Мы молились в душе, чтобы судьба избавила нас от пришельцев. Но бродяги и не думали уходить. Они расположились возле костра вполне спокойно, словно и не думали грабить нас.
– Небось струсили, мальцы? – усмехнулся мне Косуля.
Он до сих пор молчал и только теперь почему-то вздумал заговорить.
– Н… нет… – отозвался я, хотя чуть не щелкал зубами от страха.
– А что вы делаете тут? – снова спросил он. – Али едете куда?
– Да…
– Далеко?
Я взглянул на Володьку. Тот тревожным взглядом дал мне понять, что нечего особенно распространяться.
– Нет… так… катаемся… – процедил я.
– Знаешь, Косуля, ведь это беглецы! Истинный Господь, беглецы! – рявкнул весело рыжий. – Ей-ей! Верно ведь? – обратился он к нам.
Мы промолчали.
– Ну, чего молчите? Не стесняйтесь! Нам можно сказывать, мы свои люди, не выдадим. Сами тоже в бегах состоим!
И рыжий принялся весело хохотать.