Ручей зашумел у неё в ушах, сумка и папка выпали из онемевших
рук. Эмма успела сделать два неверных шага к нему, прежде чем у
неё потемнело в глазах.
Раф успел подхватить её, хотя у него самого дрожали руки.
Он был ошеломлен.
Эта женщина назвала его так, как его давно уже никто не
называл.
Неужели они знакомы? Бледное лицо с маленьким дерзким
носиком, крупным ртом и раскосыми глазами ни о чем ему не
говорило. Впрочем, так продолжалось все шесть лет, что прошли с
его возвращения — он не узнал ни одного человека, включая
собственных родителей.
Неожиданная картина возникла у него перед глазами.
Он стоит на берегу Миссисипи, обнимая эту самую женщину, но
более юную.
Она застенчиво улыбается и протягивает ему сложенный листок
из блокнота.
— Это и есть твой подарок мне на День благодарения? —
поддразнивает он её и разжимает объятия, чтобы развернуть листок.
Носик у неё сморщивается.
— Ты бросаешь меня на целых четыре дня, сбегаешь в Хьюстон
ради праздничной индейки в обществе родителей и ещё ждешь подарка!
— Она слегка пожала плечами. — Это просто рисунок, нацарапанный на
лекции.
Он развернул листок и засмеялся. Она изобразила его в виде
ангела в белом одеянии и с крыльями. На груди сияло сердце, а в
нем — буквы ЭКГ.
Раф скользнул пальцем ей по носу.
— Сколько раз я тебе говорил, я не ангел.
— Я знаю, ты не совершенство, но ты — мой ангел-хранитель. —
Она затаила дыхание. — Поэтому я и нарисовала тебя со сломанными
крыльями.
Картинка исчезла. Раф застыл, не в силах вздохнуть, хотя
сердце готово было выпрыгнуть из груди.
Какая-то дверца в сознании приоткрылась на несколько секунд и
снова захлопнулась.
Внезапно его осенило: наверное, это была та самая женщина,
рисунок которой обнаружили потом зажатым у него в руке, когда его,
полумертвого, вытащили из-под дерева в глухой никарагуанской
деревне. Этот рисунок он хранил шесть лет.
Он и сейчас лежит у него в бумажнике. Единственная ниточка,
связывавшая его с прошлым.
Потрясенный своей догадкой, он смотрел на женщину, которую
держал на руках. Ее золотистые, как мед, волосы рассыпались у него
по руке. Тонкое лицо было мертвенно-бледным. Кто она? Кем она была
для него? Подругой? Любовницей?
Он что-то помнил. Само по себе это было уже чудо.
Раф подошел к дивану и осторожно опустился на него, словно
его обмякшее тело было неразорвавшейся бомбой.
Ему стало жарко от одного прикосновения к ней, что же будет,
когда она с ним заговорит?
Он помнил, как очнулся в захолустной никарагуанской деревушке
шесть лет назад и потом провел девятнадцать месяцев, мучаясь от
незаживающих ран и от невозможности вспомнить, кто он и откуда. Он
умел разговаривать, мог накормить и одеть себя. Он был способен
писать, читать и говорить на двух языках. Но все его прошлое
начисто исчезло у него из памяти.
Он не узнал даже своего отца, когда Эдвард Джонсон наконец
разыскал сына и привез его домой, в Хьюстон. Он не узнал ни мать,
ни братьев, ни сестру, ни дедушку с бабушкой, ни своих друзей. Все
они поочередно рассказывали ему о его жизни — о его пристрастиях в
еде, о его проделках, о полученном в детстве воспитании, о
написанных им статьях.