Лежал, тупо глядел в не голубевшее уже и не розовевшее, сплошь залитое крепким белым цветом рассветное окно, день сулящее под стать минувшему жаркий, томительный. Ни к какому берегу не приплыв, осторожно, вдоль стеночки, чтобы не потревожить Галу, начал выбираться из постели. Не удалось – едва ступил на пол, она проснулась, бросила взгляд на будильник, затем, встревоженный, на него:
– Ты куда в такую рань?
– В одно место нужно съездить, – ляпнул он первое, что пришло в голову, – человека одного повидать.
– Какого еще человека? – привстала она. – Начало шестого только!
– Боюсь, потом не застану, мы договорились, – понес он вообще околесицу. – Ты спи, спи. Я, возможно, задержусь, поедешь с ребятами без меня. Главное, договорись там, чтобы с ответом не тянули, заплати им, что угодно посули, если сегодня же управятся. А оттуда сразу домой, поликлинику свою предупреди, выдумай что-нибудь. И Майку с Гариком в школу сегодня не отпускай, побудь с ними. Ждите меня. Будут звонить, скажи, что срочное дело у меня, когда вернусь – не знаешь.
– Дима, – снова, как вчера, стиснула в кулаке ворот сорочки, – ты что задумал? Я же вижу, какой-то ты…
– Всё нормально, – улыбнулся ей. – Со мной все в порядке.
– Ты не хочешь оставаться дома, когда я буду говорить с детьми, объяснять им необходимость идти сдавать анализ крови?
– Отчасти, – извернулся он. – Но мне в самом деле необходимо встретиться с одним человеком, это очень важно. И для меня, и для всех нас. – И дабы избежать дальнейших расспросов, поспешил к двери. – Ты только не вставай, – повторил на ходу, – полежи еще хоть часок, силенок подкопи.
В ванной почистил зубы, хмуро глядя на себя в зеркало, с неудовольствием провел ладонью по шероховатому подбородку, но бриться не стал, боялся Галиного появления. Быстро оделся, достал из холодильника наполовину опустошенный пакет с кефиром, сделал, не наливая в чашку, несколько глотков и ушел, бережно, чтобы не громыхнуть, затворив за собой дверь.
До стоянки, где оставлял машину, пять минут ходу, расстояние это одолевал он в полнейшем смятении. Выехал, не представляя себе, куда направится. Очередная радость: бензин оказался на исходе. Гурский заглянул в бумажник, чертыхнулся: денег едва хватало на десять литров. Ему редко выпадало оказываться на улице в столь ранний час, медленно катил по непривычно тихому, пустынному городу, переводившему дух от муторной гари и людской толчеи. И было что-то тревожное, едва ли не зловещее в этих онемевших и ослепших домах, скверах, магазинах. Набравшее уже силу диковатое солнце с глумливой отчетливостью высвечивало приглушенную каждодневной морокой, явившуюся с рассветом из ночи мерзость городского бытия: переполненные мусорные баки, погрязшие в пестром гнилье сваленных к их проржавевшим бокам отбросов, колдобины пятнистого асфальта, неприбранный уличный хлам, какие-то ошметки, окурки на серых тротуарах. И случайные, один-два на квартал, прохожие, все неброско одетые, тоже казались какими-то серыми, ущербными.
Срамная жизнь, – затосковал Гурский, – Срамное время, срамная жизнь… И вдруг поймал себя на том, что завидует и этим невыспавшимся работягам, спешащим ни свет ни заря на работу, и этому неприглядному городу, бестолковому, безалаберному, но живому, не пропащему, не утратившему вопреки всему неизбывной жизненной силы. Лишь ему, Дмитрию Глебовичу Гурскому, в этот ранний час некуда деваться и не на что надеяться. И нечем заполнить открывавшийся ему огромный, безразличный к нему день. Подкормил своего «жигуленка» на безлюдной автозаправке, отъехал, притормозил на углу, собираясь с мыслями. Попалась на глаза «Комсомольская правда», купленная вчера утром в больничном киоске, забытая в машине, так и не прочитанная. Безмятежным вчерашним утром, видящимся ему сейчас недостижимо прекрасным. Тут же бросилось в глаза на первой странице: четверг, двенадцатое сентября. Сегодня, выходит, тринадцатое, черная пятница. И от этого вздорного – раньше вообще внимания не обратил бы – совпадения, от этого словно преследующего несчастливого числа настроение вконец испоганилось.
Меньше всего хотелось ему, чтобы встретился сейчас кто-либо из приятелей или просто знакомых; разговаривать, общаться. Помедлив немного, покатил в захудалый парк за городским театром, выбрал скамейку на отшибе, уткнулся в прихваченную из машины газету. Ни души вокруг, ни звука, лишь боязливо приблизился к нему худющий, с выпирающими ребрами под свалявшейся черной шерстью пес, остановился в шаге от него, поглядел печальными человеческими глазами.
– Что, браток, – посочувствовал псу Гурский, – достается тебе? Есть небось хочешь? Ну нет у меня ничего, честное слово нет.
Тот, словно поняв его, вздохнул, лег рядышком, опустив голову на вытянутые лапы. Гурский снова зашуршал газетой, но читалось плохо, отвлекал внимание прибившийся к нему пес. Будто чем-то провинился он, Гурский, перед ним, голодным и неприкаянным. И вообще не ко времени сейчас пришелся этот бедолага, хватало своих проблем. Встал, зашагал прочь по скудно поросшей щетинистой травой дорожке, испещренной вычурными тенями стволов и ветвей в косых лучах невысокого еще солнца. Оглянулся – пес, виновато моргая, плелся за ним.
– Не ходи за мной, – усмехнулся Гурский, – проигрышное это дело. Попытайся найти себе более удачливого спонсора.
Пес, чуть склонив голову, напряженно вслушивался в каждое слово, будто в самом деле доступна ему была человеческая речь.
– Не веришь? – оправдывался Гурский. – Вот, погляди. – Вытащил из кармана бумажник, раскрыл, показал ему: – Одна десятка и мелочь, даже на кусок вареной колбасы не хватит.
Пес подошел, ткнулся носом в его штанину, слабо завилял куцым хвостом.
– Господи, хоть кому-то я еще нужен, – сказал Гурский. Досадливо сморщился, почувствовав, как фальшиво, лицедейски это прозвучало, вдруг осерчал: – Ну и черт с тобой, делай как знаешь, если такой дурак. Тебя мне только не хватало для полного счастья.
Сел на ближнюю скамью, поглядел на часы. Половина седьмого. Гала наверняка, чтобы время зря не терять, поедет с детьми в Центр к открытию, из дому выйдут где-нибудь полдевятого. Скоро, значит, разбудит их, разговор предстоит нелегкий, долгий, десятком минут не обойтись. Вообразил обомлевшие лица ребят, мученически стиснул веки. Нет, хорошо он сделал, что сбежал, лучше держаться подальше, честно это или не честно. Дождаться бы только результатов анализов, убедиться, что Гала не пострадала. О детях даже беспокоиться глупо, с ними-то ничего плохого просто не может случиться. Пусть, – загадал, – с ним будет что угодно, самое худшее, лишь бы с Галой обошлось. Пусть она вообще ни к себе, ни к детям его не подпускает, за один стол не сажает, он все вытерпит, лишь бы Гала была здорова. Все остальное уже не существенно, в другом измерении, в другом космосе….
Открыл глаза, увидел, что пес в той же позе, мордой в лапы, лежит у его ног. И так же вопросительно смотрит на него из-под косматых бровей.
– Давно шляешься? – Гурский теперь рад был хоть с кем-то разделить одиночество, отвлечься. – А ты ведь, похоже, не беспородный, у Петровны моей такой же, броватый-бородатый. Название мудреное, вспомнить бы. Да, ризеншнауцер или что-то вроде того. Хозяин выбросил или заблудился?
Пес, осчастливленный, что с ним общаются, приподнял голову, снова задвигал обрубком хвоста.
– Тебя бы подкормить да искупать – нормальная псина получилась бы.
Пес опять притулился мордой к его ноге. И Гурский, патологически брезгливый, погладил его наверняка кишащий блохами мохнатый лоб. И это прикосновение к живому, теплому вдруг примирило его, утешило.
– Ладно, колбаса с меня, на всю десятку. Потерпи, дружок, пока магазины откроются.