Он готов был сам себе пожать руку. Если бы здесь на палубе оказалось зеркало, он наверное подмигнул бы своему отражению.
Он прошелся по палубе. На пристани уже загорались огни, сразу придавая неосвещенным местам какой-то мрачный и таинственный вид. Там, внизу, несколько мужчин таскали груз, то и дело громко перекликаясь. Глядеть больше было не на что. Мистер Голспи походил еще немного, затем остановился, чтобы посмотреть на Лондонский мост, на полосу воды за ним и южный берег Темзы. Та сторона горела веселыми разноцветными огнями. Высоко, на первом здании за мостом, вращались цветные буквы вокруг сверкающего изображения бутылки, восхваляя джин Бута, а дальше резало глаза малиновое сияние рекламы, напоминавшей прохожим о портвейне Сандемена. Мистер Голспи рассматривал эти рекламы одобрительно, с восхищением. Да и сам Лондонский мост нравился ему теперь, когда все автобусы были уже освещены и текли по мосту потоками расплавленного золота. Они вызывали в воображении мистера Голспи другой поток приятных картин, яркую, хотя и отрывочную панораму веселящегося Лондона: двойные стопки виски в малиновом полусвете баров; горячие, дымящиеся бифштексы и отбивные котлеты, накрытый белой скатертью столик в углу; блеск и бархат мюзик-холлов, тонкий аромат гаванских сигар, пухлые кожаные кресла, в которых можно со вкусом посплетничать у клубного камина, хорошенькие девушки — пожалуй, немного несговорчивые (хотя и не такие недотроги, как в прежние времена), но премиленькие и не такие хитрые, как девушки в чужих странах. Выходя после работы из своих контор и магазинов, они хотят только весело провести вечер — и больше ничего.
Все это мистер Голспи вспоминал с истинным наслаждением. «В Лондоне во всем чувствуется размах, изобилие, — думал он. — В нем можно найти что угодно и кого угодно, а можно и скрыться, затеряться в нем. Глупо, что я так давно не приезжал в Лондон! Но вот наконец я здесь». Мистер Голспи долгим и умиленным взглядом окинул все вокруг.
Обед на пароходе в этот вечер был превосходный — лучший из всех обедов, какими его угощали во время плавания. Кроме мистера Голспи, к столу приглашены были старший механик, который, сияя, вынырнул из нутра парохода, и штурман, обычно молчавший, как пень (так как мысли его были постоянно заняты какой-то семейной трагедией, происшедшей дома, в Риге), а сегодня невероятно общительный и веселый. Буфетчик с золотым зубом, стриженный под гребенку, расточал для них все богатства своего буфета. Бутылки, которые не успели выпить до этого вечера, были опустошены до дна, а с ними и те, которые буфетчик добыл только сегодня. Разговор (поскольку в нем участвовал мистер Голспи) велся на фантастической смеси английского, немецкого и родного языка команды, языкатой прибалтийской страны, откуда прибыл пароход. Смесь эту было бы невозможно воспроизвести здесь. Но собеседники отлично понимали друг друга, храбро пробиваясь сквозь дебри неправильных глаголов и заковыристых существительных. Ибо ничто так легко не уничтожает проклятие вавилонского смешения языков, как еда и выпивка в дружной, веселой компании. Все четверо разоткровенничались. Мыча, обменивались дружескими признаниями, выкрикивали что-то сквозь завесу сигарного дыма, хохотали, откидываясь назад, — словом, блаженствовали как боги.
— Мы скоро опять увидимся, — сказал капитан, в третий раз чокаясь с мистером Голспи. — Не так ли, друг?
— Обязательно увидимся, старина, — заверил его мистер Голспи. Он был очень красен, и его массивный лысый череп был весь усеян мелкими капельками пота.
— Вы поедете с нами обратно, как только закончите свои дела в Лондоне?
— Пока не могу сказать. Если удастся, то поеду.
— Вот и хорошо, — сказал капитан. Затем с глубокомысленным видом приложил ко лбу палец, жирный, как свиная сосиска.
— А теперь объясните нам, какие такие дела у вас здесь, а? По секрету.