Как ей могло прийти в голову что-либо подобное!
Гидеон! Если ее отец и попечители могут навредить вам — ославить или еще что, — зачем нам, собственно, оставаться здесь? Может, вам пора уже плюнуть на Кинникиник и двигаться дальше? Все вперед и вперед?
— Может быть. Я бы не прочь получить место в Колумбийском университете.
— А я мечтаю для вас о чем-нибудь поживей педагогики, Гидеон. Вы такой молодой…
— По-вашему, я еще молод? — * Совсем еще младенец! Чего только вы не могли бы! Из вас вышел бы, например, чудный банкир, если бы вы пустились в финансы, или хозяин фермы в пятьдесят тысяч акров. У вас такой дар красноречия, просто восторг; но все-таки, что бы вам вместо риторики специализироваться на экономических науках? Вдруг вы когда-нибудь станете сенатором или губернатором штата?
— Как удивительно, что вы об этом заговорили! Мне всю жизнь не дает покоя мысль, что я мог бы с успехом заняться политикой — сделать карьеру — и, конечно, принести много пользы людям.
— Ну, конечно, очень много пользы.
— Вы в самом деле думаете, что я на это способен?
— Еще бы! Я не думаю, я знаю! Ах, Гидеон, вот будет замечательно! А я стану вам помогать, увидите! Когда мы будем давать обеды в губернаторском доме, я заставлю всех старых хрычей болтать и веселиться до упаду. Вы думаете, я сумею?
— Еще бы! Я не думаю, я знаю! А самое главное, верьте в меня, ваша вера даст мне силы и вооружит меня для новых успехов. Она будет пришпоривать меня, понятно?
— Да, да! Теперь мне это понятно.
— Брать везде только самое лучшее, о чем бы ни шла речь: о славе, о деньгах, о влиянии, о возможности приносить пользу; водить дружбу со всеми большими людьми, вроде Рокфеллеров; гнать полным ходом вперед к вершинам успеха и раз навсегда покончить с крохоборством в разных Кинникиниках! Вот моя программа!
— Правильно, профессор!
— И с вами я сумею осуществить ее! Милая!
Она поцеловала его так, что даже дух захватило.
— Значит, мы помолвлены, — сказал он. — Сумеете ли вы только хранить тайну?
— Не беспокойтесь, я настоящая Мата Хари — только, конечно, добродетельная.
Он не сразу отважился, но вопрос был серьезный, и он спросил шепотом:
— Очень добродетельная?
Она так же шепотом ответила:
— Смотря когда. Может быть, и не слишком. — И тут же засуетилась и завизжала, как настоящая первокурсница: — Ах ты господи! Уже поздно! Мне надо бежать.
Он хотел схватить ее за полу развевающегося белого пальто, но она уже исчезла, и неизвестно было, когда они увидятся снова.
Еще много недель ему суждено было мучиться, всякий раз не зная, когда они увидятся снова, и только на лекциях она поглядывала на него из студенческих рядов глазами добренькой обезьянки.
8
Прошло две недели: наступил октябрь и день его рождения, ему минуло тридцать лет. Гекла устроила праздничный ужин на двоих, с тортом и мороженым, и подарила ему бутылку маисовой водки. Он все еще не сказал Текле — если не считать недомолвок, которые говорили яснее слов, — что его любовь отлетела от нее и унеслась на поиски новых побед.
Впрочем, больше, чем Теклы, он боялся доктора Эдит Минтон. Ему вовсе незачем было проходить мимо корпуса Ламбда, где доктор Минтон правила твердой рукой и где в прискорбной безопасности обитала Пиони, но он проходил, да еще по два раза в день. Он старался припять самый профессорский вид, деловито шагал, поглощенный абзацами и суффиксами, но его голодный взгляд невольно обращался к деревянным ионическим колоннам корпуса Ламбда. Как знать, думал он, может, ему хоть разок посчастливится увидеть Пиони в окне ее комнаты, в ночной сорочке, сверкающей белизною, — но чаще взгляду его являлись очки доктора Минтон.