Итак, я до конца изложил существо прочитанного и упомянул все, что в ту пору было известно о смерти мистера Монктона.
Когда я протянул газету Альфреду Монктону, он был слишком взволнован, чтобы говорить, но жестом мне напомнил, что с нетерпением ждет моего суждения. Я попал в очень тягостное и щекотливое положение. Трудно было сказать, чем может обернуться самая малая моя неосмотрительность, и на первый случай я не сумел придумать ничего более безопасного, нежели обратиться к нему с осторожными расспросами, чтобы после высказываться самому.
— Позволите ли вы задать вам два-три вопроса, прежде чем я решусь что-либо советовать?
В ответ он нетерпеливо кивнул:
— Да, да, спрашивайте, о чем угодно.
— Случалось ли вам, в ту или иную пору, часто видаться с вашим дядей?
— Я видел его лишь дважды во всю свою жизнь, да и то когда был малым ребенком.
— И значит, вы не питали к нему сильной привязанности?
— Сильной привязанности! Я сгорел бы от стыда, питай я к нему хоть тень привязанности. Он бесчестил нас повсюду, где являлся!
— Могу я узнать, руководитесь ли вы семейными соображениями, стараясь отыскать его останки?
— Пожалуй, и семейными, но почему вы спрашиваете?
— Вот почему: я слышал, что вы привлекли к своим поискам полицию, и очень желал бы знать, что вы сказали высшим чинам, чтобы возбудить их рвение, привели ли вы какую-либо важную личную причину того необычайного предприятия, которое привело вас сюда.
— Ничего я не приводил. Я плачу и жду, что дело будет сделано, а в благодарность за мою щедрость повсюду встречаю самое постыдное безучастие. Чужак, плохо владеющий языком этой страны, я чувствую себя почти беспомощным. Власти, и римские, и местные, делают вид, будто помогают мне, будто занимаются поисками и расследованием по моему поручению, но это всего только притворство. Меня оскорбляют, надо мной смеются чуть ли не в лицо.
— А вам не приходило в голову — заметьте, я вовсе не стараюсь оправдать бездействие властей и сам не думаю того, что сейчас скажу, — так вот, не приходило ли вам в голову, что полиция, возможно, сомневается в серьезности ваших намерений?
— Сомневается в серьезности моих намерений? — вскричал он, вскочив с места и яростно надвигаясь на меня: в глазах его сверкало бешенство, дыхание участилось. — Сомневается в моей серьезности! Вы тоже сомневаетесь. Да, да, сомневаетесь, хотя не признаетесь в этом. Погодите! Прежде чем мы обменяемся еще хоть словом, вы сами в ней удостоверитесь. Пройдемте сюда — всего лишь на минуту, на одну минуту!
Я проследовал за ним в спальню, куда вела дверь из гостиной. Подле его кровати стоял огромный ящик некрашеного дерева, футов семи в длину.
— Откройте крышку и загляните внутрь, — приказал он, — а я вам посвечу.
Я повиновался и, к величайшему своему изумлению, обнаружил внутри свинцовый гроб, торжественно украшенный фамильным гербом Монктонов и готической надписью:
«Стивен Монктон»; внизу сообщался его возраст и обстоятельства смерти.
— Я держу наготове гроб для него, — шепнул мне Монктон почти на ухо. — Похоже ли это на шутку?
Это больше похоже было на душевное расстройство, и причем столь сильно, что я уклонился от ответа.
— Да, да, я вижу, вы более не сомневаетесь, — продолжал он быстро, — теперь мы можем возвратиться в соседнюю комнату и поговорить безо всякого стеснения.
Мы уселись на прежние места, но по рассеянности я отодвинулся подальше от стола. Мой ум пребывал в состоянии полнейшего смятения: я не знал, что дальше говорить, что лучше делать, — и на мгновение забыл, где он просил меня сидеть, когда зажигал свечи.