— Значит, он его не стоил.
— Он стоил! — горячо возразила Леокадия и тут же одернула себя, словно бы поводья натянула. — Не хочу говорить об этом, Рамиро. С каких пор тебя стал интересовать трепет моей души? Ты никогда не трогал мои тайны.
— Я не думал, что у тебя есть тайны. — Он и вправду не знал, что у сестры случалась сердечная привязанность.
— А почему нет? Мне уже двадцать пять. Я должна была влюбиться хоть однажды.
— Да, конечно.
— А ты? Я созналась тебе. Ты влюблялся, Рамиро?
— Кажется, нет. — Танец закончился, и музыканты тут же заиграли следующий. — Опиши мне, как это бывает.
— Как… — Она усмехнулась и запрокинула голову, а потом, резко опустив подбородок, ожгла Рамиро взглядом. — Ты хочешь часто его видеть, того человека, в которого влюбляешься. Хочешь быть с ним, чем ближе, тем лучше. Желаешь разделить с ним жизнь. Каждый его жест, каждое слово важны. Вот так влюбляются. Что?
— Тогда со мной такого не случалось.
Она скривилась.
— Конечно, ты у нас известный сухарь.
— Кажется, ты мне говорила об этом сегодня.
— Иногда не грешно и повториться. Может, ты размягчишься. Разве тебе не хочется просто насладиться жизнью, хоть иногда?
— Я знаю, чего это стоит, такое наслаждение, — холодно ответил Рамиро.
— Разумеется. Я все понимаю, и я знаю тоже. — Леокадия глубоко вздохнула; щеки у нее раскраснелись от танца. — Возвращайся скорее, Рамиро, возвращайся скорее в Фасинадо!
— Как я могу не вернуться? — мягко произнес он. — Здесь мой дом.
Глава 3
Палаццо Веккьо сиял, словно вернулись времена Медичи. Ничто не могло умерить это вызывающее, великолепное сияние. Чарити в нетерпении высунулась из окна кареты, чем вызвала добродушное порицание от отца.
— Милая, не надо так суетиться, иначе высокомерные французишки решат, что я тебя в первый раз вывез в свет.
— Ах, папа, можно подумать, что кто-то способен предположить такую глупость о Мартине Эверетте!
— Кто знает этих вконец офранцузившихся итальянцев!
Чарити не стала спорить с отцом, но и не вернулась на место, продолжая всматриваться вдаль.
— Если мы будем продвигаться все так же медленно, то можем пропустить самое интересное.
— Не пропустим.
Чарити вздохнула и все же вернулась на место. Сиденье кареты, обитое лучшей итальянской кожей, тихо скрипнуло. Чарити поправила сползший с плеч палантин из сибирских соболей и скромно сложила руки на коленях. Белое, белое, снова белое… Чарити уже ненавидела этот цвет. Дома, в Дорсете, можно было надевать любые цвета, никто бы и глазом не моргнул; континентальные европейцы же оказались настолько привержены правилам и традициям, что Чарити пришлось отправить обратно в Англию свой сундук и закупить в Париже огромное количество белых платьев: шелк, бумазея, бархат, муслин… И все, до последней ниточки, белоснежное. Нельзя сказать, что этот цвет совсем ей не шел: Чарити, хоть и блондинка, имела здоровый, чуть золотистый оттенок кожи, яркие синие глаза и нежно-розовые губы, не нуждающиеся в помаде. Четкие черты лица, плавная линия плеч, высокая грудь — в общем, можно сказать, что нынешние моды ей вполне к лицу, но вот бесконечное белое, предписанное незамужним девушкам…
Сегодняшнее платье было из гладкого шелка с отделкой из искусно вырезанных из бархата роз и больших настоящих жемчужин. Еще более крупный жемчуг сверкал в волосах; пара десятков шпилек, удерживающих длинные волосы цвета льна, заканчивались безупречными овальными жемчужинами.