Все это время Нежин жил какой-то своей жизнью, словно под невидимым колпаком, ограждающим его от бурь, на пороге которых стояла в тот год столица, а с ней и вся Россия. Даже весть о внезапной кончине Александра I дошла сюда не сразу, а спустя две недели. Больше всех она потрясла Ивана Семеновича Орлая, который, несмотря на свой сильный характер, не скрывал слез. Для него вслед за государем безвозвратно ушла целая эпоха. Хорошая или плохая, но это была его эпоха. Не успели прийти в себя, как снова грянул гром: на Сенатской площади в Петербурге войска отказались присягать новому императору, и он обстрелял их пушками. Жертв более тысячи, среди них много женщин и детей. Каждый день арестовывали преступников, а Царь лично руководил следствием и присутствовал на допросах. Невероятные новости приходили и из Белой Церкви, что недалеко от Нежина – восстал Черниговский полк, было сражение, арестован подполковник полка Сергей Муравьев-Апостол. Предсказывали революцию, начало войны и даже конец света… но только не в Нежине. Казалось, ничто на свете не могло нарушить той размеренной и спокойной жизни, которая текла здесь. Но это только казалось.
Жизнь гимназистов била ключом. Их разум переполняли все новые и новые идеи, планы, мечты, чаянья, а сердца трепетали от чего-то необъяснимого, ранее неиспытанного и бесконечно нежного – от первой любви. На реку Остер, на берегу которой и стояла гимназия, приходили девушки стирать белье. Эти простоволосые Дуняши и Глаши становились первыми музами юных поэтов. Знакомились, назначали свидания, гуляли, а Кант и Руссо заброшенные пылились на полках.
Ждали Петра Ивановича Никольского, преподавателя русской словесности. Нестор Кукольник что-то увлеченно рассказывал, мальчишки столпились вокруг него и завороженно слушали:
– Ну, так вот. Заходим мы в глубь парка. Ни души, только птички поют. Остановились и стоим друг напротив друга. Она увидела, что я с нее глаз не спускаю, раскраснелась вся и реснички опустила.
– Да врет он все. Говорю же, сам видел, как она ему еще у ворот пощечину залепила и убежала, – вмешался Коля Гоголь-Яновский.
– Угомонись ты, – завопил кто-то.
– Не слушайте, просто он от зависти пухнет, – торжествовал Нестор.
– А дальше-то, дальше-то что было?!
– Ну, я не растерялся и поцеловал ее. А губки у нее такие алые, такие пухленькие.
– Так, так, – вдруг раздался строгий голос Никольского, – очень интересно узнать, как проводят свободное время будущие сыны отечества.
Мальчишки разбежались по своим местам.
– Я-то думал, господин Кукольник, что днем и ночью вы размышляете о том, как будете приносить пользу России и Царю-батюшке, а оказалось, ваши мысли занимает совсем не это и даже не русская словесность, – Петр Иванович стал доставать бумаги из портфеля и один листок вылетел у него из рук и упал на пол.
– Вот, кстати, стихотворение, – сказал он, поднимая листок, – которое вы сочинили и вчера изволили просить моего мнения. «Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный в неволе орел молодой»…и т. д. и т. п. Хочу заметить, мой юный друг, что оно не соответствует правилам слога. Поэзия, если кто не знает, – тончайшее искусство, требующее особенного чутья и изысканного вкуса. Это вам не метелкой махать, здесь нужен талант. А как пишете вы, голубчик, так писать нельзя.
В классе раздался оглушительный хохот.
– Петр Иванович. Это стихотворение сочинил не я, а Пушкин, – еле сдерживая смех, произнес Нестор.
Никольский покраснел, но быстро взял себя в руки.
– Пушкин – обыкновенный молодой человек. А что интересует нынешних молодых людей? То же самое, что и вас. Имел честь послушать. Другое дело Ломоносов, Сумароков – вот это я понимаю, великие мужи словесности. Не сочинители, а громовержцы, глаголом сотрясающие землю. Гении! Увы, нет сейчас талантов подобных им. Чахнет, гибнет наша великая русская литература от вольнодумства и пошлости.
Никольский был соратником Билевича, еще одним противником «интеллигентской ереси». Вообще гимназия в этот год активно делилась на два враждующих лагеря. Гимназисты, конечно, были на стороне людей нового поколения, таких как Шапалинский и Белоусов. Расхожесть мнений и взглядов на жизнь, русскую действительность, литературу, преподавание и многое другое становилась все более и более явной. Это были уже не трения, а настоящая война, разразиться которой помог случай.
Летом по окончании учебного года Билевич принимал у гимназистов экзамен по политической науке, на котором присутствовало несколько профессоров, в том числе и Николай Григорьевич Белоусов, недавно вступивший в должность инспектора.
– Сословное неравенство есть неотъемлемая черта общественного устройства. Любое цивилизованное общество должно делиться на высшие слои, так называемую «элиту» и низшие, то есть на образованных и богатых и тех, кто ничего не имея, обязан на них трудиться. Вольтер сказал: «Если народ начнет рассуждать, все погибло», – отвечал один из учеников среднего класса.
– Свобода и равенство всех перед законом вот признак цивилизованного общества, а уж никак не рабство, – перебил Николай Григорьевич.
Профессора переглянулись между собой.
– Но нам так Михаил Васильевич говорил на лекциях, – растерялся мальчик.
– Да что вы себе позволяете?! – воскликнул Билевич, краснея.
– Я позволяю себе только то, что входит в обязанности инспектора гимназии и ничего более. Продолжайте.
– Его величество есть самовластный монарх, который никому на свете в своих делах ответа давать не должен.
– Забудьте это, юноша, и заучите другое: Никто в государстве не должен самовластно управляться.
Послышались перешептывания.
– Остановите экзамен или я вынужден буду покинуть класс, – грубо, еле сдерживаясь, произнес Михаил Васильевич и вскочил с места.
– Действительно разумнее будет остановить экзамен, так как я вижу, что ни ученики, ни профессор ничего не знают.
– Нет, это уже слишком! Я жду вас у себя в кабинете, Николай Григорьевич. Немедленно, – процедил сквозь зубы Билевич, и, краснея все больше и больше, вышел из класса.
Волею судеб месяцем ранее Ивана Семеновича Орлая по службе вызвали в Москву, и обязанности директора гимназии были временно возложены на Билевича, который, оказавшись у власти, не упускал момента, чтобы расправиться со своими оппонентами, прежде всего Белоусовым.
Николай Григорьевич вошел в кабинет. Он был, как всегда, невозмутим и хладнокровен.
– Что вы себе позволяете, уважаемый инспектор? – Билевич хотел казаться спокойным, но явно проигрывал Белоусову.
– Когда ученик отвечает неправильно, мой долг его поправить, если другие не в состоянии это сделать.
– Но ученик отвечал по моим лекциям. И отвечал все верно.
– Может быть, это верно для первобытнообщинного строя, а мы живем в девятнадцатом веке.
– Ваша дерзость переходит все границы.
– Как и ваше упорство, с которым вы не хотите принимать новую Россию. Свободную от предрассудков.
– Я не собираюсь спорить с вами о политике, молодой человек, – Белоусов был на двадцать лет моложе Билевича, – Я хотел бы узнать, по какому учебнику вы преподаете. Я вижу, что это совсем не система господина Де Мартини, а что-то вольное из учений Канта и Локка. Прошу вас предоставить мне ваши конспекты для дальнейшего разбирательства.
– Я не могу этого сделать.
– Это приказ.
– К несчастью для вас, я слишком хорошо знаю свой предмет, и все мои конспекты держу в голове.
Наступила продолжительная пауза. В воздухе зависло такое напряжение, казалось, мелькни искра, и погремел бы взрыв.
– Я сниму ее с ваших плеч, можете не сомневаться.
– На этом все? Я могу идти?
– Вон, – еле слышно произнес Михаил Васильевич.