По праздничным дням мы сидели в одном конце стола, а аббат в другом, так что мы никогда не разговаривали. Пока я находился в монастыре, там сменилось по меньшей мере два аббата. Может, три. Я вспомнил слова своего отца о том, что аббаты вечно пытаются тебя осадить да поставить на место, и исполнился уверенности, что настоятель мне не понравится и встреча с ним не сулит ничего хорошего.
В каком-то смысле так оно и оказалось. Правда, аббат мне понравился, а к концу нашего разговора очень даже понравился. К тому времени я понял также, что обидел его, и почувствовал себя страшно неловко.
Он был много ниже меня ростом и очень старым. Я помню морщинистое лицо и застенчивый взгляд. Сейчас мне кажется, он с самого начала понял, что я собираюсь лгать. (Порой я задавался вопросом, что он думал обо мне, костлявом юном гринго, который намеревался сидеть там и врать. А в иные разы я радовался, что не знаю этого.)
Он сказал, что время моего послушничества истекло и мне надо решить, приму ли я постриг на Пасху. Он немного рассказал о своей собственной жизни в миру. Отец у него был сапожником и обучил его сапожному ремеслу. Потом аббат подробно рассказал о своей монашеской жизни: как он чинил сандалии для других монахов и что значит для него монастырь. Он говорил о Боге и пожизненном служении Ему. Он также задал множество вопросов обо мне: нравится ли мне в монастыре и как я жил раньше.
К моменту, когда аббат спросил меня, что я надумал, я успел поразмыслить, хотя, вероятно, речь шла не о размышлении, а всего лишь о процессе, который дети называют размышлением. Я сказал, что пока еще не готов принять постриг. Мол, хочу съездить домой, повидаться с отцом и хорошенько обсудить все с ним и с самим собой.
Аббат вздохнул, но едва ли удивился.
— Я тебя понимаю, — сказал он. — Ты можешь пообещать мне одну вещь, Крисофоро?
(Мы беседовали на испанском, но перевод здесь вполне допустим, поскольку я в любом случае не помню разговора дословно.)
— Смотря о чем идет речь, — ответил я.
— О сущем пустяке, Кристофер. Ну же, порадуй старика.
Я сказал, что попробую. Я уже почти не сомневался, что речь пойдет о сексе: вероятно, аббат попросит держаться подальше от женщин.
С минуту он сидел, пристально глядя на меня. В прошлом, вероятно, взгляд у него был пронзительным, но сейчас стал слишком добрым для пронзительного.
— Я бы хотел попросить тебя о большем, — наконец промолвил он, — но удовольствуюсь малым, поскольку иначе нельзя. Пообещай мне, что ты никогда не забудешь нас.
— Постойте, вы не поняли, — сказал я. — Я же наверняка вернусь.
Затем я долго и многословно говорил о своем возвращении, снова и снова повторяя уже сказанные вещи. То есть лгал.
Наконец аббат прервал меня. Он сказал, что я могу отправляться домой. Если я хочу попрощаться с товарищами, то могу остаться на ночь.
— Нет, преподобный отец, — сказал я. — Я хочу уйти прямо сейчас.
Тогда он позвал брата Игнасио.
Брат Игнасио проводил меня до ворот. Он не обмолвился со мной ни словом. Ни единым. Но когда я повернулся, чтобы помахать рукой на прощание, он плакал. Впоследствии мне порой казалось, что я понимаю, какие чувства владели им тогда.
Я сменил рясу на одежду, которую обычно надевал, возвращаясь домой на каникулы: футболку и джинсы. Они стали мне здорово малы, но ничего другого у меня не было. Одетый таким образом, я зашагал по дороге с маленькой спортивной сумкой. Мне следовало сразу заподозрить что-то неладное, но я не заподозрил. Даже когда меня нагнал фермер в фургоне и согласился подвезти до города.
То был старый фургон, запряженный старой лошадью. Я думал, мимо нас будут с ревом проноситься легковушки и грузовики, но ни одного автомобиля так и не появилось. Немного погодя до меня дошло, что дорога-то должна быть асфальтовая.