Они и тем еще похожи были друг на друга, что
все покорно слушали сердитые слова Марии Романовны и, видимо, боялись
ее. А отец Самгин боялся их, маленький Клим видел, что отец почти перед
каждым из них виновато потирал мягкие, ласковые руки свои и дрыгал
ногою. Один из таких, черный, бородатый и, должно быть, очень скупой,
сердито сказал:
- У тебя в доме, Иван, глупо, как в армянском анекдоте: всё в десять раз
больше. Мне на ночь зачем-то дали две подушки и две свечи.
Круг городских знакомых Самгина значительно сузился, но все-таки
вечерами у него, по привычке, собирались люди, еще не изжившие
настроение вчерашнего дня. И каждый вечер из флигеля в глубине двора
величественно являлась Мария Романовна, высокая, костистая, в черных
очках, с обиженным лицом без губ и в кружевной черной шапочке на
полуседых волосах, из-под шапочки строго торчали большие, серые уши. Со
второго этажа спускался квартирант Варавка, широкоплечий,
рыжебородый. Он был похож на ломового извозчика, который вдруг
разбогател и, купив чужую одежду, стеснительно натянул ее на себя.
Двигался тяжело, осторожно, но все-таки очень шумно шаркал подошвами;
ступни у него были овальные, как блюда для рыбы. Садясь к чайному столу,
он сначала заботливо пробовал стул, достаточно ли крепок? На нем и
вокруг него все потрескивало. скрипело, тряслось, мебель и посуда боялись
его, а когда он проходил мимо рояля - гудели струны. Являлся доктор
Сомов, чернобородый, мрачный; остановясь в двери, на пороге, он
осматривал всех выпуклыми, каменными глазами из-под бровей, похожих
на усы, и спрашивал хрипло:
- Живы, здоровы?
Потом он шагал в комнату, и за его широкой, сутулой спиной всегда
оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными глазами.
Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась всем людям в комнате,
точно иконам в церкви, садилась подальше от них и сидела, как на приеме у
дантиста, прикрывая рот платком. Смотрела она в тот угол, где потемнее, и
как будто ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее:
"Иди!"
Клим знал, что она ждет смерть, доктор Сомов при нем и при ней сказал:
- Никогда не встречал человека, который так глупо боится смерти, как моя
супруга.
Незаметно и неожиданно, где-нибудь в углу, в сумраке, возникал рыжий
человек, учитель Клима и Дмитрия, Степан Томилин; вбегала всегда
взволнованная барышня Таня Куликова, сухонькая, со смешным носом,
изъеденным оспой; она приносила книжки или тетрадки, исписанные
лиловыми словами, наскакивала на всех и подавленно, вполголоса
торопила:
- Ну, давайте читать, читать! Вера Петровна успокаивала ее:
- Напьемся чаю, отпустим прислугу и тогда...
- С прислугой осторожно! - предупреждал доктор Сомов, покачивая
головой, а на темени ее, в клочковатых волосах, светилась серая, круглая
пустота. Взрослые пили чай среди комнаты, за круглым столом, под лампой
с белым абажуром, придуманным Самгиным: абажур отражал свет не вниз,
на стол, а в потолок; от этого по комнате разливался скучный полумрак, а в
трех углах ее было темно, почти как ночью. В четвертом, освещенном
стенной лампой, у кадки с огромным рододендроном, помещался детский
стол. Черные, лапчатые листья растения расползались по стенам, на
стеблях, привязанных бечевками ко гвоздям, воздушные корни висели в
воздухе, как длинные, серые черви.
Солидный, толстенький Дмитрий всегда сидел спиной к большому столу, а
Клим, стройный, сухонький, остриженный в кружок, "под мужика",
усаживался лицом к взрослым и, внимательно слушая их говор, ждал, когда
отец начнет показывать его.
Почти каждый вечер отец, подозвав Клима к себе, сжимал его бедра
мягкими коленями и спрашивал:
- Ну, так как же, мужичок: что всего лучше? Клим отвечал:
- Когда генерала хоронят.