Едва вышел в сени, повалился ему в ноги какой—то человек.
— Не оставь ты меня, паскудного, отеческой своей милостью, батюшка ты мой Патап Максимыч!.. Как бог, так и ты — дай теплый угол, дай кусок хлеба!..— так говорил тот человек хриплым голосом.
Он был в оборванной шубенке, в истоптанных валенках, голова всклокочена.
— Встань, Никифор, встань! Полно валяться,— строго сказал ему Патап Максимыч.
Никифор поднялся. Красное от пьянства лицо было все в синяках.
— Где, непутный, шатался?— спросил Чапурин.
— Где ночь, где день, батюшка Патап Максимыч, и сам не помню.— отвечал Никифор.
— Ах ты, непутный, попутный! — качая головой, укорял шурина Патап Максимыч. — Гляди—ка, рожу—то тебе как отделали!.. Ступай, проспись... Из дому не гоню с уговором; брось ты, пустой человек, это проклятое винище, будь ты хорошим человеком.
— Кину, батюшка Патап Максимыч, кину, беспременно кину,— стал уверять зятя Никифор.— Зарок дам... Не оставь только меня своей милостью. Чего ведь я не натерпелся — и холодно... и голодно...
— Ладно, хорошо. Ступай покаместь в подклет, проспись хорошенько, завтра приходи — потолкуем. Может статься, пригодишься,— молвил Чапурин.
— Рад тебе по гроб жизни служить, кормилец ты мой!..— заплакал Никифор.— Только вот — сестра лиходейка... Заест меня...
— Ну, ступай, ступай — проспись... Да ступай же!..— прикрикнул Патап Максимыч, заметив, что Никифор и не думает выходить из сеней.
Мыча что—то под нос, слегка покачиваясь, пошел Никифор в подклет, а Патап Максимыч в моленну к богоявленской заутрене. За ним туда же пошли жившие у него работники и работницы, потом старики со старухами, да из молодых богомольные. Сошлись они из Осиповки и соседних деревень. Чапурин на большие праздники пускал к себе в моленну и посторонних. На то он попечитель городецкой часовни, значит ревнитель. Когда собрались богомольцы и канонница, замолитвовав, стала с хозяйскими дочерьми править по "минее" утреню, Аксинья Захаровна торопливо вышла из моленной и в сенях, подозвав дюжего работника, старика Пантелея, что смотрел за двором и за всеми живущими по найму, тревожно спросила его:
— Запер ли, Пантелеюшка, ворота—то? Поставил ли на задах караульных—то?
— Не беспокойся, матушка Аксинья Захаровна,— отвечал Пантелей.— Все сделано, как следует,— не впервые. Слава те, господи, пятнадцать лет живу у вашей милости, порядки знаю. Да и бояться теперь, матушка, нечего. Кто посмеет тревожить хозяина, коли сам губернатор знает его?
— Не говори, Пантелеюшка,— возразила Аксинья Захаровна.— "Не надейтеся на князи и сыны человеческие". Беспременно надо сторожким быть... Долго ль до греха?.. Ну, как нас на службе—то накроют... Суды пойдут, расходы. Сохрани, господи, и помилуй.
— Ничего такого статься не может, Аксинья Захаровна,— успокаивал ее Пантелей.— Никакого вреда не будет. Сама посуди: кто накроет?.. Исправник аль становой?.. Свои люди. Невыгодно им, матушка, трогать Патапа Максимыча.