Гадал, гадал Трифон Михайлыч, не надумал ни на кого и гадать перестал.
— Подавай становому объявление,— говорил ему удельного приказа писарь Карп Алексеич Морковкин.— Произведут следствие, сыщут злодея. Ни слова Трифон не молвил на ответ писарю. На миру потом такую речь говорил.
— Ни за что на свете не подам объявления, ни за что на свете не наведу суда на деревню. Суд наедет, не одну мою копейку потянет, а миру и без того туго приходится. Лучше ж я как—нибудь, с божьей помощью, перебьюсь. Сколочусь по времени с деньжонками, нову токарню поставлю. А злодея, что меня обездолил,— суди бог на страшном Христовом судище.
Любовно принял мир, слово Трифонова. Урядили, положили старики, если объявится лиходей, что у Лохматого токарню спалил, потачки ему, вору, не давать: из лет не вышел — в рекруты, вышел из лет — в Сибирь на поселенье. Так старики порешили.
С одной бедой трудовому человеку не больно хитро справиться. Одну беду заспать можно, можно и с хлебом съесть! Но беда не живет одна. Так и с Лохматым случилось.
С самого пожара пошел ходить по бедам: на Покров пару лошадей угнали, на Казанскую воры в клеть залезли. Разбили злодеи укладку у Трифона, хорошу одежу всю выкрали, все годами припасенное дочерям приданое да триста целковых наличными, на которые думал Трифон к весне токарню поставить. Обобрали беднягу, как малинку, согнуло горе старика, не глядел бы на вольный свет, бежал бы куда из дому: жена воет не своим голосом, убивается; дочери ревут, причитают над покраденными сарафанами, ровно по покойникам. Сыновья
как ночь ходят. Что делать, как беде пособить? Денег нет, перехватить разве у кого—нибудь? Но Трифон в жизнь свою ни у кого не займовал, знал, что деньги занять — остуду принять.
— Прихвати, Михайлыч, сколько ни на есть деньжонок,— говорила жена его, Фекла, баба тихая, смиренная, внезапным горем совсем почти убитая.— И токарню ведь надо ставить и без лошадок нельзя...
— Рад бы прихватить, Абрамовна, да негде прихватить—то; ни у которого человека теперь денег для чужого кошеля не найдешь. Хоть проси, хоть нет — все едино.
— Да вот хотя бы у писаря, у него деньги завсегда водятся,— подхватила Фекла,— покучиться бы тебе у Карпа Алексеича. Даст. Молчит Трифон, лучину щепает; Фекла свое.
— Что ж, Михайлыч? Заем — дело вольное, любовное; бесчестья тут никакого нет, а нам, сам ты знаешь, без токарни да без лошадок не прожить. Подь покланяйся писарю,— говорила Фекла мужу, утирая рукавом слезы.
— Не пойду,— отрывисто, с сердцем молвил Трифон и нахмурился.— И не говори ты мне, старуха, про этого мироеда,— прибавил он, возвысив голос,— не вороти ты душу мою... От него, от паскудного, весь мир сохнет. Знаться с писарями мне не рука.
— Да что же не знаться—то?.. Что ты за тысячник такой?.. Ишь гордыня какая налезла,— говорила Фекла.— Чем Карп Алексеич не человек? И денег вволю, и начальство его знает. Глянь—ка на него, человек молодой, мирским захребетником был, а теперь перед ним всяк шапку ломит.
— Ну и пусть их ломят, а я, сказано, не пойду, так и не пойду,— молвил Трифон Лохматый.
— А я что говорила тебе, то и теперь скажу,— продолжала Фекла.