Мы начинаем понимать, почему человек, даже зная, что зло есть зло, совершает его; и, зная, что есть благо, не хочет его творить. Как представляется, что-то перевешивает, заставляя его действовать: он выбирает то удовольствие, которое весит больше, и выбирает меньшее страдание. Значит, благополучие жизни зависит от умения измерять.
На первое место в мотивах правильного поведения человека выходит знание. Ошибочное действие без знания называется неведением. Уступка наслаждениям есть величайшее неведение, считает Сократ. Стало быть, правильное или неправильное, т.е. ошибочное, поведение человека зависит от того, на какой ступени иерархической лестницы знания находится человек. На этой иерархической лестнице человек может быть ниже самого себя либо подниматься все выше и выше самого себя. Значит, если человек выстроил внутри себя иерархическую лестницу ценностей, то он создает возможность переходить из одного места на этой лестнице в другое место. Стало быть, человек может находиться на разных ступенях иерархической лестницы знания.
Соответственно, доблесть совпадает со знанием и справедливости, и здравомыслия, и мужества. А значит, доблести можно научить. Обстоятельства жизни, определяя судьбу человека, по-разному влияют и на толкование доблести, которой, как оказывается, можно научить. Но какой доблести следует учить человека сегодня, когда встал вопрос не только о его личной судьбе, но и о судьбе всего современного человечества?
Сохранение человечеством самого себя зависит от знания принципов и прав общего упорядоченного поведения народов и государств современного мира. Как возможно знание форм этой упорядоченности и как она достижима? Каким может быть наказание за нарушение общей упорядоченности поведения? Расшифровку этой проблемы и пытался дать Мишель Фуко, анализируя факторы влияния на общее упорядоченное поведение людей.
2. Утопия и гетеротопия
Существует точка зрения, что именно Мишель Фуко определил местоположение тех социальных смыслов, реальность которых оказывает влияние на общее упорядоченное поведение людей, отклонение от которого влечет за собой закономерное наказание.
Исследуя типы наказания, Фуко выделяет три формы власти. В Средние века это была публичная казнь, которая длилась как театрализованное зрелище. Казнь рассматривалась как месть монарха своему врагу. Допрос и пытки были средством выяснения истины. Этот взгляд казался вполне правомерным, поскольку власть монарха полагалась данной от Бога. В эпоху Просвещения публичная казнь уступает место мгновенной смерти, символом которой становится гильотина. Законность казни теперь мотивируется не изменой монарху, а нарушением общественного договора. Это значит, что казнь совершается от имени и в соответствии с сакральной волей народа. В современную эпоху наказание совершается как следствие нарушения тех правил поведения, которые обеспечивают сохранение общественного порядка. Это предопределяет создание и совершенствование механизма надзора за повседневным поведением людей [Автономова, 2016, с. 121–122].
Очевидно, что в этих структурах социальных отношений индивидуальность субъекта «испаряется», она перестает играть роль при принятии судьбоносных решений власти. Власть относится к индивидам как к абстрактным единицам – подданным или гражданам, следующим правилам установленного порядка или нарушающим эти правила. Соответственно, они либо находятся и живут в «нормальном» социальном месте, либо попадают в «другое место», отличающееся от нормального места. Если требование общего упорядоченного поведения переносится на все человечество, на народы и государства, то тогда становится необходимой и глобальная система надзора за правильным поведением из одного центра, который и декларирует общие правила. Эта ситуация позволяет видеть периферию как своего рода безумие, а из периферии видится безумие центра. Реализация системы надзора из одного центра, естественно, приводит к признанию в качестве нормы требований и образа жизни данного центра, тогда как иные образы жизни видятся как проявление «ненормальности», требующей упорядоченности и публичной казни нарушителей декларируемых правил.
Мишель Фуко, оценивая глобальную ситуацию второй половины XX в., естественно, не мог не видеть ее парадоксальности. Он пытался прояснить для себя сущность этой парадоксальности через осмысление исторических форм безумия в классическую эпоху. Анализируя историю безумия в классическую эпоху, он отмечал рождение опыта, пересечение патологий. «Возьмем наугад, – писал он, – несколько человек, подвергшихся изоляции из-за “повреждения” в уме и упомянутых в регистрационных книгах: это “закоренелый жалобщик”, “величайший из сутяг”, “человек весьма злобный и сварливый”, “человек, днем и ночью докучающий прочим людям своими песнями и изрыгающий ужаснейшие богохульства”, “расклейщик пасквилей”, “большой лжец”, “человек, умом беспокойный, угрюмый и нелюдимый”» [Фуко, 1997, с. 147]. Очевидно, что в этих характеристиках проявления умственного заболевания и проявления особенностей характера пересекаются, так что их видение в равной степени представляет картину безумия.
Очевидно, что эта характеристика может быть отнесена не только к классической эпохе, к XVII в., но и к современной ситуации, эпохе тотальной информатизации и всеохватывающих информационных сетей, свободному в них самовыражению. Мы словно возвращаемся в мир глупости – «корифея в хороводе человеческих изъянов, в сумасшедшей пляске порочных жизней» [там же, с. 148]. В чем М. Фуко видит сущность этого вида безумия? Он иллюстрирует его понимание на примере аббата Баржеде, который был подвергнут изоляции и получал тот же уход, что и другие умалишенные. Баржеде лишился рассудка, потому что, будучи служителем церкви, он занимался самым отвратительным ростовщичеством, не проявляя никаких признаков милосердия и не испытывая угрызений совести. Он, таким образом, выпадает из установленного для него морального порядка, а восприятие его безумия оказывается возможным лишь в этических формах. Это безумие разрушает не рассудок, который ориентирован на получение максимального финансового дохода, а мораль. При этом моральные структуры используются как средство возвышения себя, продвижения по ступеням социальной лестницы.
М. Фуко приводит в пример графа д’Альтютера, которого в действительности звали Дуслен. Он объявил себя наследником Кастильской короны и при этом клятвенно уверял, что всякую неделю ему является Пресвятая Дева и что он нередко беседует с Богом. Возникает вопрос о том, умалишенный ли он или преступник (или между ними существует связь); в силу чего выдвигались предложения заключить его пожизненно в Бастилию как первостатейного негодяя [Фуко, 1997, с. 149].
Таким образом, если нет реального критерия различения двух типов безумия – безумия как следствия болезни и безумия как следствия выпадения человека из морального порядка, – то их смешение может становиться прикрытием для притворства, позволяющего избежать правового преследования. Человек, подверженный заболеванию, – Другой, но такой Другой, которым потенциально может стать каждый. Поэтому и происходит самоотождествление здорового человека с больным Другим, стремление оказать максимальную медицинскую и иную помощь этому Другому. Характерны в этом отношении инициативы квакеров.