Впрочем, «нарративы победителей» не оставались неизменными. В 1970–1980 гг. главным элементом памяти о Второй мировой войне в Западной Европе стал холокост, в силу чего «освободительный нарратив» со временем был дополнен темой коллективной вины европейцев, допустивших это зло. А в СССР в тот же период происходила консолидация «брежневской» версии нарратива о Великой Победе, прославлявшей героический подвиг советского народа, принесшего мир и свободу Европе. Пересмотрев ельцинскую концепцию «новой России» в пользу «тысячелетней истории великой державы» и отказавшись от «проработки трудного прошлого» ради формирования позитивного образа Нас, В.В. Путин и его единомышленники фактически сделали выбор в пользу «брежневской» смысловой схемы, акцентирующей роль советского народа-освободителя, но оставляющей в тени события 1939–1941 гг., а также роль Красной Армии в формировании послевоенной политической карты Восточной Европы. Хотя «реабилитация» советского опыта носила избирательный характер, именно миф о Великой Победе в силу его значимости в качестве опоры российской идентичности и основания для притязаний России на статус великой европейской державы, приобретал значение «последнего бастиона», который необходимо защищать любой ценой.
Изменения геополитической карты Европы после 1989 г. – падение коммунистических режимов, объединение Германии и последующее расширение ЕС – повлекли за собой «размораживание» альтернативных версий памяти о войне, которые в послевоенный период успешно подавлялись. В условиях трудного посткоммунистического транзита реинтерпретация трагической истории ХХ в. стала одним из главных инструментов легитимации новых политических режимов в Восточной Европе. Критика позднесоветского военного нарратива была наиболее очевидным способом решения этой проблемы, поскольку она позволяла переложить вину за издержки коммунистических режимов на Советского Другого. Кроме того, для новых независимых государств, унаследовавших территории, включенные в состав СССР в 1939 г., миф о «советской оккупации» был центральным элементом историй о возрождении утраченной национальной государственности. Таким образом, память о Великой Отечественной / Второй мировой войне оказалась наиболее важным ресурсом символической политики не только в России, но и в соседних странах; при этом объектами коллективного «вспоминания» или «забывания» оказывались разные аспекты общего прошлого. Каждая из сторон стремилась навязать свою версию мифа о войне, рассматривая ее как опору национальной идентичности и инструмент борьбы за статус на международной арене.
Следует заметить, что восточноевропейский «контрнарратив» оспаривал не только российский, но и западноевропейский режим памяти, ибо стремление поставить на одну доску преступления нацистского и сталинского режимов шло вразрез с представлением об уникальности злодеяний нацизма и единственности холокоста. Последний, по словам С. Каттаго, стал «особым элементом современной европейской истории», поскольку служит не только аргументом в пользу защиты прав человека, но и «своего рода негативным основанием обновления Европы после Второй мировой войны» [Kattago, 2009, p. 384–385]. «Конфликт нарративов» неслучайно вступил в открытую фазу именно в 2005 г., при подготовке к празднованию 60-летия – первой юбилейной коммеморации, проходившей после расширения НАТО и ЕС. Эстонский политолог М. Мялксоо не без оснований усматривает в попытках Польши и прибалтийских стран добиться признания собственной версии нарратива о Второй мировой войне «идеологическую деколонизацию», т.е. стремление оспорить «намерения Западной Европы выступать в качестве модели для всей Европы». Такая линия поведения стала возможной лишь по завершении периода вступления в НАТО и ЕС, когда «определенные моменты их прошлого сознательно вытаскивались на поверхность в контексте, не допускавшем особой рефлексии» [Mälksoo, 2009, р. 656]. «Игры памяти» позволяют восточноевропейским политическим элитам «набирать очки» как на национальной, так и на европейской политической арене [Mink, 2008, р. 481].
Однако наиболее острая коллизия возникала именно с российским нарративом Великой Победы. Как точно заметил И. Торбаков, «новые исторические споры вокруг характера “освобождения” Восточной Европы Советским Союзом и “равной преступности Сталина и Гитлера” неизбежно подрывают статус России как “освободителя Европы” и подвергают эрозии тот символический капитал, на который она могла бы опереться в своих претензиях на “европейскость”» [Торбаков, 2012, с. 106].
Этим можно объяснить резкую реакцию российской власти и общества на международный скандал, вызванный попыткой политических элит стран Балтии и Польши воспользоваться организацией празднования 60-летия Победы в Москве, чтобы обратить внимание международного сообщества на неоднозначность итогов Второй мировой войны для их стран20. Как известно, в Европе День Победы во Второй мировой войне отмечается 8 мая; несовпадение дат коммеморации, обусловленное формально соображениями географического времени, но главным образом – политическими причинами21, и в советское, и в постсоветское время использовалось, чтобы привлечь к участию в торжествах в Москве лидеров зарубежных стран. Это позволяло подчеркнуть особую роль СССР / России в освобождении Европы от нацизма. Однако в 2005 г. подготовка торжеств оказалась омрачена дискуссиями, которыми приглашение на празднование в Москве было встречено в ряде соседних стран. В результате президенты Эстонии и Литвы демонстративно отказались от участия в праздновании 9 Мая, а лидеры Латвии и Польши, приняв приглашение В.В. Путина, использовали его для заявлений, ставивших под сомнение правомерность доминирующего нарратива об освобождении22. Под благовидным предлогом не приехал на празднование и только что пришедший к власти на волне «оранжевой революции» президент Украины В. Ющенко. Комментируя свое решение ехать в Москву, президент Латвии В. Вике-Фрайберга выразила уверенность, что «все демократические нации должны побудить Россию осудить преступления советской эры, совершенные во имя коммунизма» [Vike-Freiberga, 2005].
В свою очередь, В.В. Путин в интервью германским телеканалам АРД и ЦДФ категорически отверг эту идею. Он критически отозвался о политике прошлого, признав, что «союзники как бы разделили сферы влияния», а СССР строил свою политику в отношении ближайших соседей «по своему образу и подобию», т.е. не на «демократических принципах». Однако, рассуждая о настоящем, Путин упорно апеллировал к концепции «новой России», подчеркивая, что «наша страна сделала свой выбор в начале 90-х годов и, собственно говоря, способствовала именно тому, чтобы страны Восточной Европы почувствовали себя свободными». Он доказывал, что Россия не должна нести ответственности за действия СССР: по словам президента, извиняться имело бы смысл, «если бы эти люди были гражданами Российской Федерации хоть когда-нибудь» [Путин, 2005б]. Получалось, что, провозглашая «новую Россию» наследницей «тысячелетнего государства» и пытаясь опереться на его славные страницы, властвующая элита отказывалась от ответственности за сомнительные действия прежних режимов. Впрочем, следует иметь в виду, что в контексте международной практики восстановления исторической справедливости, сложившейся в ХХ в., признание такого рода ответственности имеет не только символическую, но и материальную сторону.