Блеск и нищета Жанны Дюбарри - Егоров Владислав Викторович

Паскаль Лене

Блеск и нищета Жанны Дюбарри

Pascal Lainé. La Presque Reine

Ouvrage publié avec l’aide du Ministére français chargéde la Culture – Centre national du livre

Издание осуществлено с помощью Министерства культуры Франции (Национального центра книги)

В оформлении использован фрагмент работы Элизабет Виже-Лебрен «Мадам Дюбарри», 1781

Введение

Каким видели мир вокруг себя те люди, о которых здесь пойдет речь? Какое воздействие оказывала на их настроение, например, смена времен года? Хуже или лучше нас переносили они летний зной? Или холод? Что они чувствовали? Переносили ли они лучше нас физическую боль, как это утверждают некоторые?

Когда с высоты своей кафедры епископ Бове[1] – монсеньор де Сенез, клеймил перед собравшимся двором распущенность нравов монарха, приходилось ли ему повышать голос только для того, чтобы напомнить о гневе Господнем, или для того, чтобы перекрыть покашливания и приступы кашля, которые обычно нападали на верующих?

Представления о здоровье или болезни, о комфорте, чистоте, голоде или пресыщенности очень отличались от тех, что мы имеем спустя два столетия. Наши короли были страстными охотниками: сможем ли мы без отвращения есть дичь, оставленную разлагаться, чтобы мясо само отделялось от костей? И какого вкуса было тогдашнее вино? Смогли бы мы выпить его, не удивив и, возможно, не оскорбив нашу глотку? Мадам Дюбарри осталась знаменита благодаря своим ваннам и вытяжкам из растений, которыми она душилась. Но как же пах Король, когда он возвращался с охоты?

Мы знаем, насколько предстающий нашему взору пейзаж обязан своим видом людям, их труду и образу жизни. Все, что нас окружает, – бесспорно, «исторически свершившийся факт». Его становление соизмеримо с вкладом каждого индивида и целой цивилизации.

Современники Людовика XV, несомненно, говорили теми же словами, что и мы, но описывали ими мир, отличный от нашего. Они дышали буквально другим воздухом, чем мы. Их «естественные» привычки, их самые безобидные поступки вписывались в совершенно другое мироздание.

Образ мыслей и способ ощущения не могут быть отделены друг от друга и, с точки зрения историка, этнографа, философа, образуют единство, наш образ жизни, наше понимание «принадлежности к миру» в самом глубоком и одновременно синтетическом смысле этого слова. Однако, как мы уже сказали, французский язык за два века почти что не изменился, в отличие от мнения посредственных авторов «исторических» романов, столь упорно стремящихся перенести нас в прошлое при помощи натянутых архаизмов, смелых оборотов речи, колких фраз, довольно странных прилагательных… Получив широкое распространение, письменность определила намного жестче, чем ранее, словарный запас и грамматику. Писатель, нотариус, полицейский или какое-нибудь частное лицо теперь не будут излагать свои мысли так, как это делали Вольтер, Дидро или какой-нибудь неизвестный памфлетист XVIII века: нам дороги другие слои нашей истории, мы используем другие способы изложения мысли, представляем исторические персонажи в другом свете, находим другие побудительные причины их поступков…

Мы возвращаемся именно в XVIII век, к нашим героям, которые кажутся нам хорошо известными, поскольку оставили после себя большое количество документов. И все же у меня возникает много вопросов, на которые я не могу ответить сразу же. Моя неуверенность касается их повседневной жизни, что наиболее конкретно, наиболее незаметно и – как может показаться с первого взгляда – наиболее просто. Писатель (будь он романистом или историком) может конечно же прибегать к пропускам, умолчаниям, выбрасывая из своего повествования те действия или предметы, в описании которых он не уверен. Зато кинорежиссер при съемках фильма вынужден подробно показывать материальное окружение своих персонажей, а также их поведение, необдуманные естественные «поступки». Эта необходимость ничуть не смущает наших постановщиков, они дают волю своему воображению, что иногда приводит к двусмысленностям. Я не имею в виду ни тех «голливудских толкователей» нашего прошлого, у коих пренебрежение истиной граничит с душевной простотой, ни те непретенциозные развлекательные фильмы Юнбеля[2] или Кристиан-Жака[3]. Просто вспомнилась одна совершенно глупая сцена из некоего амбициозного и, по утверждению авторов, документально подкрепленного фильма, где изображались нравы времен Регентства: дело было в Версале, все вокруг было шикарно и со вкусом подобрано. Но в середине разговора один важный персонаж вдруг почувствовал настоятельную потребность опорожнить свой мочевой пузырь. Этот герой знаком подозвал к себе лакея с ведром воды и, даже не прерывая разговора и не отвернувшись от собеседника, помочился, смею так выразиться, на всех зрителей. Ладно, проехали.

Мало того что нравы благовоспитанности и стыдливости XVIII века были превратно истолкованы или, по крайней мере, искажены этим особенно вульгарным эффектом «огрубления». Но я упрекаю авторов фильма еще и в том, что они попытались навязать нам этот «экзотичный» аспект придворной жизни по незнанию, что, как они полагали, могло вызвать восхищение зрителей. Именно так толковали историю Бувар и Пекюше[4], а не исследователи Школы «Анналов»[5]. Но ладно, еще раз проехали.

Вернемся лучше к вопросу: имеет ли право автор «исторических» романов более, чем подлинный историк, описывать, показывать характер какого-нибудь индивида? По причинам, о которых я только что упомянул, мне думается, что задача романиста здесь более проблематична, чем задача историка: тот может ограничиться намеком, неким толкованием в силу своего понимания поступков и слов тех или иных исторических персонажей, оценить их роль в излагаемых событиях. Ему нет нужды подробно останавливаться на этих персонажах, показывать читателю подробности их жизни, описывать их действия. Короче говоря, историк не обязан создавать иллюзию их реального присутствия. Конечно, он высказывает предположения, «воссоздает» ситуацию в широком смысле слова. Но от него никто не ждет воскрешения Лазаря. А именно это и обязан делать романист: его просто вынуждают идти на подтасовки! Нагло лгать! Реанимировать эти восковые фигуры! Обманывать своих современников! Приносить простую истину, часто весьма скучную, в жертву «иллюзии правдивости», чтобы сделать изложение более увлекательным!

В этой книге я взял себе за правило не отходить от фактов и слов, которые были ясно выражены или которые невозможно опровергнуть. Поэтому, несмотря на огромные и искренние усилия, получается так, что «моя» Жанна Дюбарри, «мой» король Людовик XV и все, кто их окружают, выходят из-под моего пера героями романа, надуманными персонажами. Причина этого превращения и неизбежного обмана – несомненно, та пропасть, образовавшаяся с течением времени между этими людьми и нами. Стоит только начать изучать то время, о коем ни один из живущих ныне людей не может дать прямого свидетельства, как ты попадаешь в открытое море исторического прошлого.

За писателем захлопывается дверь: если он историк, ему нужно убедить самого себя и не забывать, что его повествование, пусть и основанное на самых достоверных документах, – всего лишь его личное видение абсолютно другого мира, по большей части нам недоступного. Если же он романист, ему придется вскоре воссоздавать своих героев – считающихся «подлинными» по документам, – чтобы сделать их персонажами своего романа: они будут иметь некую автономию, отойдут от документальных фактов и довольно скудных свидетельств их современников только потому, что станут частью выдуманного, нереального. Это отклонение от реальных фактов представляется неизбежным, каким бы ни было количество объективных ссылок на «историческую правду». Поэтому исторический роман наполнен ложью, но эта «ложь» в максимально возможной степени открывает нам истину. Исторический роман полностью основан на иллюзии реальности. Это двухмерное изображение, в котором ощущение глубины, а следовательно, впечатление реального присутствия героев, достигнуто чисто искусственным способом.