Она – хозяйка! К ней и обращаются как к хозяйке. А если Игорь Михайлович появляется – траву покосить или чердак разобрать, – так к нему как к Лехе местному относятся. Нет, к Лехе лучше. Леха – он на все руки мастер, и с электричеством может, и насос починит. А Игорь Михайлович – обуза, даже с газонокосилкой – модной, сыном подаренной – справиться не может. Стрижет криво, косо.
– Лучше бы я Леху попросила, – каждый раз говорит жена, и Игорь Михайлович соглашается. Да, лучше бы Леха… А у него от этих работ тахикардия и давление. Только жене об этом не скажешь. Она ему быстро тахикардию устроит. Скандала не оберешься.
Но ведь если бы не он, то и дачи бы не было! Сейчас эта земля, считай, золотой стала! Почти Москва. Рядом – дома новые, кирпичные. Знаменитости здесь, какие хочешь, жили – и писатели, и поэты, и актеры. Потом новое поколение пришло – выкупило, снесло, возвело по новой. Дома-бункеры, альпийские горки, водопадики, заборы высоченные, красивые, с подъездными дорожками, с гаражами чуть ли не кукольными, на одну машину.
Лариса очень переживала, что у них все старое, глаз посторонний сразу цепляет несоответствие. Но вдруг и это вошло в моду – наличники на окнах, старый яблоневый сад, кусты малины, старые качели. И вроде бы они стали даже модные – новые жильцы к ним как на экскурсию стали ходить. Колодец рассматривали как чудо расчудесное, лавкой древней во дворе восхищались, а уж женщины над кухонной утварью причитали: да какой тазик, да какое ведро!
Ларису все уважали, восхищались ее вкусом. Игорь Михайлович удивлялся – разве она, Лариса, не помнит, что это все не ее, а от свекрови покойной досталось. Мать Игоря все собирала, хранила. Теперь Лариса вроде как звезда поселка. А ведь выбросить хотела! Игорь не позволил. Категорически запретил. Сложил все на чердак, который теперь Лариса разбирает и показывает гостям половники, миски, коврики плетеные, занавески, вручную связанные. И еще приспособления всякие, давно забытые, а в прошлом – обычные, те, что всегда под рукой. Щипчики – чтобы косточки из вишни выдавливать. Клац – и вишня целенькая, для варенья готовая, а косточка отдельно. Щипцы, чтобы орехи колоть, – тяжелые, давить надо двумя руками, с усилием. Скорлупа во все стороны, а ядрышко целенькое, крепенькое. Приноровиться надо, пока так научишься.
Или еще один раритет – железный круг с дырками. Это уже для пельменей. Кладешь тесто, прижимаешь, скалкой проводишь, и через дырки проваливаются аккуратные кругляшки. Мать, правда, не любила этот круг – давила стаканом. Не признавала она и пластмассовую вареничницу, похожую на вставную челюсть. Такую же розовую по цвету. Принцип действия тот же: кладешь кружок теста, в выемку – начинку, и прижимаешь. По бокам должен отпечататься рифленый рисунок. Но мать говорила, что руками быстрее и красивее получается. А это все – баловство, вроде как игрушка.
Или вот еще чудо техники, от которого у современных девиц-соседок глаза на лоб лезли. Железная, тяжеленная, неподъемная просто, двойная то ли сковорода, то ли не сковорода. Грибочница. Выкладываешь тесто, ставишь в духовку, поддеваешь ножом, чтобы вытащить шляпки и ножки, а внутрь – можно сгущенку, а можно и так, пока горячие.
Раньше это место считалось далеким, невыгодным. Рядом – речка-вонючка да затхлое водохранилище, в котором местные плескались все лето. Земля плохая, гнилая. Комары. И пионерский лагерь, в котором Игорь проводил каждое лето – все три смены. Матери так было спокойнее – вроде как сын рядом, под приглядом. Под каким приглядом, если она к нему ни разу на родительский день не приехала? Пешком можно было дойти, так нет. Игорь там знал каждый куст, каждое дерево, каждую дорожку в лесу. И ненавидел все это. С детства он мало что помнил. Поздняя память… Только ощущение ненависти, постоянной тревоги, ненужности и запомнил.