Воинский дискурс: три источника, три составные части - Сергей Эдуардович Зверев

Сергей Зверев

Воинский дискурс. Три источника, три составные части

Юлии

Рецензенты:

доктор социологических наук, доцент Ю. В. Верминенко (Военная академия связи)

доктор исторических наук, профессор О. Ю. Пленное (Санкт-Петербургский университет)

© С.Э. Зверев, 2019

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2019

Введение

Анализ известных педагогических и военно-педагогических систем и социальной практики воинской деятельности свидетельствует, что потенциал речи активно использовался как в процессе обучения и воспитания, так и для руководства войсками (силами флота), повышения морально-психологической устойчивости, формирования положительной мотивации военнослужащих. Тем не менее, исследования, посвященные изучению воинского дискурса, относительно редки – до настоящего времени не проводилось всеобъемлющего исследования, имевшего целью систематическое описание воинского институционального дискурса. Практический интерес, на наш взгляд, здесь представляют не столько сугубо лингвистические штудии, сколько комплексное историко-риторико-психолого-педагогическое (да простится нам такое словообразовательное новшество) исследование с целью выявления взаимосвязи нормативных требований к организации воинского дискурса с качеством командирского и штабного мышления, подходами к организации служебно-боевой деятельности и в конечном счете с боеспособностью войск.

Под воинским институциональным дискурсом (или просто, воинским дискурсом) в данном исследовании будет пониматься тип коммуникативного поведения, обусловленный профессиональными и социально-культурными условиями воинской деятельности, а под персональным дискурсом – речевую деятельность военнослужащих, осуществляемую в соответствии с требованиями воинского институционального дискурса.

В этой связи особенный интерес представляет вопрос об источниках воинского дискурса: откуда военные черпали и до настоящего времени черпают образцы коммуникативного поведения, что определяет характер их речевой деятельности и регламентирует ее. Вопрос это сложный – непросто бывает отделить реальные речи исторических персонажей от их переложения по своему вкусу и в зависимости от степени осведомленности историками.

Например, один из наиболее заслуживающих доверия греческих историков Фукидид честно признавался: «Что касается речей, произнесенных отдельными лицами, то для меня трудно было запомнить все сказанное в этих речах со всей точностью, – как то, что я слышал сам, так и то, что передавали мне с разных сторон другие. Речи составлены у меня так, как, по моему мнению, каждый оратор, сообразуясь всегда с обстоятельствами данного момента, скорее всего, мог говорить о настоящем положении дел, причем я держался возможно ближе общего смысла действительно сказанного»[1]. Это, конечно, не значит, что военная риторика не оказывала никакого влияния на формирование воинского дискурса – риторика наука по преимуществу воспитательная; на речах, написанных тем же Фукидидом, воспитывались многие поколения будущих героев. Они же и впитывали то, что было вымышлено или переложено историками, и речи их в свою очередь служили материалом для историков грядущих поколений. Недаром Цицерон писал, что «та древняя наука (риторика. – авт.), по-видимому, была учительницей и правильных поступков и умения хорошо говорить, и учителя не были отдельными, но одни и те же лица учили и жить, и говорить»[2].

Риторика стоит на топе (общее место) и на примере. Откуда же было древним учителям красноречия брать и то, и другое? Помимо окружающей действительности, почерпать их можно было только из литературных произведений и эпоса, прежде всего «Илиады» Гомера. Большинству людей античности Гомер представлялся средоточием всей человеческой мудрости. Героические поэмы Гомера были школой жизни античного общества: его герои были образцом для подражания десятков поколений военных и государственных деятелей, пафос их речей пронизывает всю историю Древнего мира.

В песнях древнейшего греческого поэта Тиртея (VII в. до н. э.) мы находим многочисленные следы влияния Гомера. Происходивший из Лаконии Тиртей своей лирикой был обязан вести спартанцев к победе, создавать песни, в которых бы прославлялось бодрость, мужество и решимость идущих сражаться за отечество. В его стихотворных призывах к бойцам, идущим на смерть, можно найти множество мыслей и образов, навеянных «Илиадой». Стихотворения Тиртея пользовались в Спарте большим почетом: их исполняли во время общих обедов, после молитвы богам, перед сражениями как пэан (боевой гимн) или эмбатерии (маршевые песни). Уже древние (Ликург, Гораций) упоминали «о том влиянии, какое Тиртей и Гомер имели на развитие храбрости у людей (выделено нами. – авт.)»[3].

Тесное переплетение эпоса, литературы и истории не случайно. Эпос питает сознание народа на уровне архетипа, который впоследствии воспроизводится в литературе и исторических сочинениях. Безусловно, неверно будет искать точного отражения эпических событий в исторических произведениях. Но общее впечатление, оценку и порой неожиданные особенности восприятия народным сознанием наиболее значимых явлений исторической действительности эпос отражает. Можно утверждать, что архетипические сюжеты, персонажи и образы могут и должны проявляться в речевой деятельности вполне реальных исторических персонажей.

В военных трактатах и военной риторике византийцев часто встречается топ, который представляет собой то, что в литературоведении известно под понятием «бродячий сюжет». Например, «Тактика» Льва VI (IX в.) полагала, что для воодушевления воинов «особенно убедительными должны быть слова о том, что предстоит сражаться с врагами, которые тоже состоят из плоти и крови и которые способны страдать точно так же, как и остальные люди»[4]. Подобными словами рекомендовал «воспламенять» души воинов к битве автор анонимного трактата «О боевом сопровождении» (Хв.): «…для возбуждения в воинах мужества, отважности и неустрашимости скажи пред ними лестную для них речь следующего содержания: «Римляне! Станем против врагов с непоколебимой твердостью, храбростью и мужеством!..

Не каменную, не медную они имеют крепость, чтоб быть невредимыми; не железное у них тело, чтоб не утомиться и не ослабеть от труда»[5]. В «Стратагемах» Полиэна в уста афинского полководца Хабрия (IV в. до н. э.) вложена речь следующего содержания: «Когда мы намереваемся вступить в бой, мы должны считать, что не с врагами, наделенными нечеловеческими свойствами, мы столкнемся, но с людьми, что имеют кровь и плоть и обладают той же самой сущностью, что и мы»[6]. В сражении при Евфрате (576 г.) византийский стратиг Юстиниан в своей прекрасно разработанной речи использовал тот же образ: «Не бессмертна природа персов, счастье мидийцев не неизменно, руки варваров не без устали, рук и ног у них не больше, чем у нас, не две души имеют они, и тела их не из адаманта. Тайне смерти подвержены также и персы»[7]. Древнейшим источником этих «бродячих сюжетов» военной риторики, призванных убедить воинов, что любого врага можно убить и победить, является, судя по всему, «Илиада», в четвертой песне которой Аполлон так пытается возбудить мужество в троянцах:

Во взаимном переплетении и перетекании друг в друга сюжетов эпоса и литературы, топов военной риторики и рекомендаций военных трактатов заключается та системообразующая для воинского институционального дискурса связь, которая призвана питать, обогащать и возвышать военное дело и воинскую деятельность. Это сплетение одно только обеспечивает воинскому дискурсу способность превращать войну и военную службу в восприятии ее общественным сознанием из ремесла, основанного на противоестественном убийстве себе подобных, в избранное служение, охарактеризованное в свое время эпиграфом к «Уставу воинскому» Петра I: «Чрез оружие домогаются чести».