И тут же испугалась, что на улице слишком темно и он этого не увидел. Вдруг он подумает, что она против. Поэтому она подняла глаза и торопливо ему улыбнулась. Мучное пятно на его щеке скрыла темнота. В помещении оно было хорошо видно. Но глаза светились даже в темноте. Это было невероятно, они напоминали лодочные огни поздним вечером.
Николай проводил Дорте до самого дома, они зашли на задний двор и остановились. Наверное, он подумал, что от него требуются какие–то действия. Поэтому он прижал ее к себе, и его руки заскользили по ее спине. Ниже, ниже. Дорте охватило чувство, похожее на то, которое охватывает человека, когда он погружается в нагретый солнцем омут. Ласковое, щекочущее чувство пробежало по бедрам и животу, хотя его руки были далеко. Такого она бы не допустила. Но грудь тоже охватило это странное наслаждение. Дорте почти перестала дышать. Как будто в ту минуту в этом не было необходимости. Его рука прикоснулась к блузке на груди. И все стало невыразимо прекрасно. Она замерла в темноте, окутанная ароматом свежего хлеба и булочек. Неожиданно в промежности у нее стало влажно. Ничего подобного с ней раньше, кажется, не случалось.
В эту минуту кто–то вышел на лестницу. К счастью, они услыхали шаги прежде, чем распахнулась дверь, и Николай исчез. Никто не успел заметить, что он был там. За исключением матери.
— Деточка, ты уже пришла? — спросила мать и прошла в уборную, не сказав, что она их видела.
Таким образом, у Дорте было время опомниться, подняться наверх и повесить одежду на вешалку.
— Думаю, Вере не понравилось, что я говорила об этом с Богом в тот вечер, но ведь правда менструации у нее проходят слишком тяжело, — сказала мать, входя в комнату вслед за Дорте.
— Наверное, она считает, что это только ее дело.
В то утро Вера кричала, что мать с Богом оскорбили ее чувство стыдливости. Мать, как обычно, заметила, что даже птица не упадет на землю, не будь на то воли Божией. И Дорте поняла, что по сравнению со всем, большим и малым, что всегда падало и падает на землю, Верины месячные блекнут и теряют значение.
Отцу было легко напрямик говорить с людьми, не то что матери. Дорте казалось, что она хорошо знала отца. Даже теперь, когда его с ними уже не было. Лучше всего она помнила не его внешность или поступки, а то, как он сидел в своем потертом вольтеровском кресле с кистями на подлокотниках и беседовал с ними. Он никогда не сердился, даже если его не слушали, напротив, сидел и продолжал говорить. Его жесткие усы то поднимались вверх, то опускались, как будто протестовали против его слов. Но отец этого не замечал. Он был похож на неудержимо текущую спокойную реку — реку слов.
После него наступила тишина. И даже воздух как будто замер. Была середина июля, стояла тридцатиградусная жара. Сады и поля напоминали пустыню. Словно природа знала заранее, что утром восемнадцатого июля они найдут отца мертвым в постели рядом с матерью. Неподвижного и уже не приветствующего их, по обыкновению, громким «С добрым утром!».
Крик матери ворвался в сон Дорте. Она шла по лугу и рвала ромашки, но так спешила, что срывала только головки без стеблей. Еще не проснувшись, Дорте почему–то поняла, что крик матери означает что–то очень страшное. Но при чем здесь смерть отца? Нет, только не это! Даже когда они с Верой стояли перед кроватью, они ничего не видели. Крик матери ударился в окна и погасил утренний свет.
Дорте не помнила, что делала она сама, а Вера, постояв минуту, бросилась к соседям за помощью. Отца это не оживило, но нужно было действовать.
Сперва мать отказалась говорить о смерти отца; но когда осознала случившееся, она утратила способность что–либо делать. Словно все мысли и движения покинули дом. Не будь у них добрых соседей, Дорте с Верой пришлось бы хоронить отца самостоятельно. Правда, в таких обстоятельствах жители небольших местечек всегда объединяются.