Наконец, четвертая лекция Рёскина показывает, что труд не разрушает природу, но бережет ее. Что настоящий труд – это одна из форм подражания природе, наравне с другими формами, такими как танец, песня или пророчество. Если русский поэт призывал деревья читать стихи Гесиода, то в мире Рёскина уже пастухи Феокрита расположились в тени деревьев, потому что деревья шумят так, будто вдохновились его стихами. Труд – лишь одна из нитей, вплетенных в ковер песни. Это не делает труд более легким, но делает его разделенным с лошадьми и машинами, друзьями и советчиками, природой и избытком собственных сил, поддержанных дружелюбивой тренировкой собственного организма. По сути, Рёскин обосновывает своеобразный «фитнес» как основу труда, напомню, что это важное слово теории Дарвина – то, что мы переводим как «приспособление» к природным условием (будто растения и животные – ленивые умом приспособленцы), в оригинале называется «фитнесом», годностью, умением быть на высоте природы с ее неумолимо прекрасными желаниями.
Переводчик этой книги, как и многих других книг Рёскина, Лев Павлович Никифоров, был толстовцем, сотрудником издательства «Посредник», где и издал некоторые переводы из Рёскина, например его сказку «Царь золотой реки». Биография Л. П. Никифорова была более чем драматична. Происходил он из пензенских дворян, в студенческие годы в Петербурге присоединился к кружку Нечаева, выполняя поручения последнего, в частности поддержание постоянных отношений с московским подпольем. По делу Нечаева в 1869 г. он был арестован, и только поручительство отца спасло его от каторги, хотя несколько лет он провел в ссылке. Женат он был на Екатерине Засулич, сестре Веры, в 1865 г. участвовавшей в создании швейной мастерской по модели, известной из романа Н. Г. Чернышевского «Что делать?». Под надзор полиции она попала сразу после покушения Д. В. Каракозова на императора в 1866 г. – Каракозов был двоюродным братом руководителя и идеолога швейной мастерской, утописта Н. А. Ишутина, тоже пензяка, так же как и Нечаев учившего о допустимости политических убийств. Деятельность Нечаева и Ишутина была важной темой для всей магистральной русской литературы: «Что делать» Чернышевского и его спор с Тургеневым, «На ножах» Лескова как ответ на «Что делать», «Бесы» и «Братья Карамазовы» Достоевского (сама фамилия Карамазов рифмуется с Каракозов, и в продолжении романа Алеша должен был стать революционером), наконец, «Живой труп» и «Фальшивый купон» Толстого – обе эти вещи опубликованы посмертно, что говорит о том, насколько литература не вмещает действительность, – все эти разножанровые произведения свидетельствуют о том, сколь глубоко русская литература пережила драму столкновения с радикальной мыслью, с тем, что Г. П. Федотов позднее назвал «идейностью и беспочвенностью» интеллигенции. Екатерина Никифорова разделила с мужем ссылку в Солигалич, едва заметный город с первой в Центральной России водолечебницей, в котором уже давно гнали деготь вместо добычи соли, стояло несколько скучных домов за обширными огородами, но разве что, как и в Москве, были Красная площадь и радиально-кольцевая планировка улиц: раннее присоединение этих костромских земель к Москве давало о себе знать. В 1880 г. вернулся на родину, стал мировым судьей, несмотря на судимость и полицейский надзор; тогда же стал переписываться с Львом Толстым, сделавшись одним из первых убежденных толстовцев.
Рёскина Никифоров стал переводить по совету Толстого, как и, скажем, Мопассана; также по совету писателя вел дневник чтения, делал многочисленные выписки, а в 1905 г. выпустил сборник «Афоризмы и избранные мысли Л. Н. Толстого». С 1895 г. он жил в Москве, зарабатывал только переводами и издательской деятельностью.
Кроме Рёскина он, например, посоветовавшись с философом В. С. Соловьевым, перевел книгу английского богослова-естествоиспытателя Г. Дрюммонда «Восхождение человека». Хотя Соловьев не одобрял некоторую затянутость книги, им обоим была близка ее основная мысль, что человек – лишь промежуточный этап эволюции и что он должен сам себя довершить, чтобы соответствовать замыслу Бога о нем. Никифоров остроумно заметил, что если верна теория эволюции, то на самом деле нет смерти не только для всего рода, но и для каждого отдельного существа: если клетки не умирают, а только делятся и, значит, для них смерть – лишь болезнь к делению, то, следовательно, и человек не умирает, а труп лишь одно из оформлений организма, накануне настоящего «деления» – воскресения души в Боге. Никифоров вступил в партию социалистов-революционеров с целью распространить толстовство среди членов этой радикальной крестьянской партии, а в 1905 г. вместе с Верой Фигнер «неутомимый старик» (по ее словам) создал в Нижнем Новгороде революционное издательство «Сеятель», издававшее книги по экономике социализма. Как и все подражатели Рёскина, он носил густую бороду, эту славу свободного художника. Умер он в 1917 г., между фактическим и юридическим превращением России в республику.
Наследие книги «Оливковый венок» важно не только для сторонников экологического дизайна и любителей всего «крафтового», сделанного руками. Нынешние посетители хипстерских кафе, конечно, приходят в гости к Рёскину, но не только они. Всякий, кто понимает, что литература нужна не только как набор уроков, а искусство – не только как несколько прекрасных впечатлений, приходит к Рёскину. Всякий, кто преодолел в себе романтический эгоизм, но при этом не знает, что делать дальше и пока растерян, тоже приходит к Рёскину. Наконец, всякий, кто думает, как спланировать свою работу так, чтобы отбросить рутину, как отбрасывают упаковку, тоже уже в гостях у Рёскина.
Александр Марков,
профессор РГГУ и ВлГУ
15 февраля 2018 г.
Введение[1]
1. Двадцать лет тому назад береговая полоса источников Ванделя – включая низину Аддингтона и деревни Беддингтон и Каршальтон с их прудами и речками – представляла самый отрадный уголок Южной Англии, и кажется, во всем мире едва ли можно было найти другое местечко, где бы проще и трогательнее сказывались все прелестные стороны характера и жизни человека.
Едва ли где-нибудь вечно журчащие потоки, соединенные десницей, ниспосылающей дождь с неба, казались более чистыми и божественными, луга весной покрывались более яркими цветами, и уютные жилища радовали сердца прохожего большей отрадой мирного счастья, полускрываемого, но ярко бросающегося в глаза. Это местечко и теперь (в 1870 году) остается в общих чертах почти неизменившимся, но, говоря беспристрастно, я никогда ни в мареммах
Пизы, ни среди гробниц Кампании, ни на песчаных отмелях Торселаны не встречал ничего столь ужасного по своему внутреннему трагическому значению, как то беспечное, наглое и чисто животное презрение к дивным прелестям природы, которое в этом уголке Англии сказывается решительно во всем. Насколько я обладаю чуткостью и пониманием, никакие кощунства, никакие святотатства, никакие неистовые проклятия или безбожные мысли не кажутся мне более возмутительными, чем это осквернение людскими толпами источников тех вод, которые служат им для питья.
Жалкие местные обитатели все свои уличные и домашние нечистоты – груды пыли и грязи, старые обломки и обрезки ржавого железа и клочья гнилых одежд – валят туда, где поток беспорочно чистой воды, журчащий и прозрачный, врывается, словно сноп солнечных лучей, в Каршальтонское озеро, проделывая себе блестящее ложе вплоть до песчаного дна и разрисовывая шелковистую, волнистую траву глубокими светлыми прожилками, которые кажутся халцедоном в агатовом мхе, испещренном звездочками белого лютика.