— Сколько вам надо?
— Ну, года полтора. Даже два.
— Давайте так. Пишите сколько нужно. Два года так два. Три так три. И сразу приносите.
— А аванс?
— Да зачем вам аванс? Получите сразу, целиком.
— Я подумаю, — кисло пообещал небожитель.
— До сих пор думает, — заканчивал Смоляницкий эту историю. — Господи, и перед таким говном мы стелились! Знаешь, Валери, о чем я иногда думаю? Все бы отдал, только бы не возвращаться в те времена. Машину, дом, все! Ты, уверен, тоже.
— Нет, — возразил Леонтьев. — Я бы забаррикадировался и отстреливался до последнего патрона.
Ладно, не полчаса, а час просидел Акимов в приемной. Сам разговор — двадцать минут. Полтора часа на дорогу. Где его носит? Выпил на радостях или от расстройства? Так он не пьет. Вообще. Глоток шампанского в праздник и все. Даже странно. Здоровый сорокапятилетний мужик — и не пьет. За какой-нибудь бабой увязался? Это скорее всего. Насчет баб у него пунктик. Природа свое берет. Если не пьешь, то бабник. Если не бабник, то выпивоха. То и то редко бывает. И только в молодости. Бабнику сколько энергии нужно, ой-ой! А у человека пьющего сил хватает всего лишь до магазина дойти.
Но позвонить-то можно? Только и сказать: «Все в порядке». Или не все в порядке? Потому и не звонит?
Леонтьев спустился на кухню и открыл холодильник. Одинокая банка пива «Золотая бочка». Пакет апельсинового сока. Початая бутылка «Смирновской», белое столовое вино № 21, емкость ноль-шесть литра. Ноль-шесть, а не ноль-пять, потому что старой русской мерой водки было ведро, двенадцать литров. Бутылка «смирновки» — одна двадцатая ведра. Почему-то Леонтьеву это нравилось. А так водка как водка. Мелькнула мысль: накатить бы сейчас сто пятьдесят. Но он остановил себя. Рано. Давно усвоил: чтобы не впасть в запой, нельзя пить до шести вечера и после двенадцати ночи. Не пить после полуночи не получалось, кто там следит за временем в душевном застолье? А до шести Леонтьев старался сдерживаться. Запой, а он знал это по собственному опыту, такая штука, что врагу не пожелаешь. Пиво — ладно, пиво не считается.
Захватив жестянку, вернулся в кабинет. Не спеша, прочувствованно, опорожнил банку. Не поднимаясь с кресла, бросил ее в крафт-пакет. Не попал. Да и черт с ней, пусть валяется. Покурил, прислушиваясь, не стукнет ли калитка. Не стукала. Только лениво перебрехивались поселковые собаки, разомлевшие от жары, да просвистывали электрички. Чтобы хоть чем-то себя занять, хотел залезть в Интернет, но не рискнул. Выделенной линии в поселке не было, соединение шло через модем, телефон будет занят. А вдруг Акимов позвонит? Но телефон молчал, как заговоренный. Как заговоренный — плохо, затерто, машинально поправил себя Леонтьев. Как какой? Как испорченный? Точно, но скучно. Уж лучше пусть просто молчит.
В доме было тихо. Жена на работе, падчерица, студентка Щукинского театрального училища, в молодежном лагере в Прибалтике. Два взрослых сына, от первого и от второго брака, тоже на работе. Младший — компьютерщик в какой-то крутой фирме. Чем он занимается, Леонтьев не знал. Сын пробовал объяснить, но Леонтьев так и не въехал. Да не очень-то и старался. С годами смирился: есть многое, чего он уже не узнает, книги, которых не прочитает, музыка, которую не услышит.
Старший сын с напарником ремонтировал квартиры. Когда-то он учился на постановочном факультете в Школе-студии МХАТ, с третьего курса вышибли за прогулы, после армии восстановиться не захотел. Но навык остался, с деревом работать умел и любил. Брал дорого, но без заказов не сидел, очередь к нему занимали за полгода.
Оба сына жили рядом, в доме, который Леонтьев купил в подмосковном дачном поселке лет двадцать назад на гонорар за четырехсерийный телефильм про БАМ.