Даже бывшая школа села, которая тоже была некоторое время ей приютом, стала похожей на старый брошенный сарай. В ней уже давно никто не учился, а парты были растащены на дрова.
Великая вражда под флагом национализма за передел страны ножом прошла по семьям и сердцам людей. Поделить и перекроить землю тяжело, но еще тяжелей поделить совместно нажитых детей в перемешанной национальной державе. Караван этой вражды во имя ложной свободы и демократии, однако, отпустили. Он прошел по братским республикам и тысячи человеческих сердец в слезах и стонах ужаса оставил на своем пути. Нельзя сказать, что это было только в России. Однако так остро, как Россия и Югославия, ни одна страна мира не переживала раздел.
Вот и эта судьба детей здесь, у моста, была следствием шествия по земле этого злополучного каравана демократии с беспределом национальных свобод.
***
БТР резко развернулся и затормозил у моста, съехал с дороги и укрылся в кустарнике. Группа солдат быстро высадилась и направилась на мост с целью проверки его на наличие мин. В это время снова загрохотали разрывы снарядов. Увидев поднимающийся дымок у деревьев напротив, двое военных осторожно подошли к огню и увидели детей.
– Вы, ребятишки, не боитесь, что под разрывы попадете? – спросил один из них.
– А чего бояться? Кушать-то хочется, – и, подумав, тот, что постарше, добавил: —Да что нам – мы, чай, мужики, Надюшку накормить надо, приболела. Она в вагончике лежит.
– А она кем вам приходится? – опять спросил тот же военный и прошел к двери, чтобы войти в вагончик и посмотреть воочию, о ком идет речь.
В это время дверь открылась, и к солдату подошла очень симпатичная голубоглазая с черными, пышными, скрытыми под платком волосами девочка в розовой замусоленной курточке. Она была аристократически бледна и слегка смугла. Подобных ей русских детей после трехсотлетнего нашествия Мамая и освоения Сибири, когда сибиряки брали в жены местных женщин, было множество. Сейчас она скорее напоминала бродяжку, но лицо ее выражало радость, видимо, от услышанных звуков чистой русской речи. Говорить на местном языке из-за его бедности и косности ей было сложно, не всегда хватало слов, чтобы выразить полностью то, что хотела.
– Хлеба, хлеба, дяденька, дайте, ради Христа! – просила она, крестясь и кланяясь, периодически прижимая ладошки на груди у подбородка, как мусульманка.
Эти религиозные движения напомнили ему как-то раз увиденную семью, где мать и отец были разных национальностей и могли общаться на разных языках. Маленькие же дети, слыша тот и другой язык, говорили на смешанном языке, выбирая слова из того и другого, которые им больше нравились или легче произносились, то же самое происходило с поступками. Тем самым в семье создавали свой своеобразный смешанный язык общения и поведения.
Вся страна в то время напоминала такую интернациональную семью. Сейчас ее спутанный религиозный обряд был из этого ряда явлений.
Военный, пораженный ее видом и удивленный странной набожностью, быстро развернулся и пошел в БТР. Через некоторое время принес две банки консервов и булку хлеба.
– Я вас очень-очень люблю, – сказала она, обнимая присевшего к ней офицера, прижимаясь к его щеке.
Девочка показалась на удивление ласковой, доброй и доверчивой.
– Кем вы друг другу приходитесь? Родственники али как? – спросил офицер.
– Мы семья. Его зовут Хаким, меня – Надя, а его – Анвар, – ответила девочка, показывая сначала на одного, потом на другого мальчика. – Они мне помогают. Мины падают в воду, и рыбы умирают, а ребята ее ловят, и потом мы из нее уху варим. Они меня любят, и я их тоже. Бог велел любить всех и помогать друг другу. Он и этому мосту помогает, иначе в него давно попали бы и разрушили. «Наш мост, – говорит бабуля Марьям, – это руки нашей прежней дружбы, а разрушишь – конец, нельзя».
Передав гостинец ребятам, она охотно продолжила разговор с офицером, как будто жажда этого общения мучила ее больше, чем постоянный голод, преследующий ее в последнее время.
Осторожно отломив от батона по кусочку, каждый из ребят, не сговариваясь, в первую очередь протянул их подруге. Она отблагодарила их, обняв и поцеловав в щечку одного и другого, потом от радости, жуя хлеб, стала танцевать что-то, отдаленно напоминающее восточный танец живота. Офицер с умилением смотрел на эту картину и думал: «Надо же, в этой одичавшей и враждующей Чечне, где кругом только насилие и беспредел, жизнь может сохранять такие умиленные отношения детей и неописуемую радость от одного зачерствевшего батона хлеба. И танцует-то как, будто душа выпрыгивает из ее тела. Недаром говорят, что в танце человек разговаривает с Богом. Поступки, слова могут оказаться ложью, танец всегда требует оголения души и освобождения от горя или зла».
Он на мгновенье закрыл глаза, и ему показалось, что девочка танцует на каком-то поле среди разрывов снарядов и падающих с предсмертным воплем солдат. Освобождаясь от этого жутко видения, он снова открыл глаза и стал задавать ей какие-то вопросы.
С аппетитом поглощая хлеб, девчонка пританцовывала и с радостью отвечала на безобидные вопросы. Ребята были более замкнуты. Они вообще удалились и на костре у кустов по-деловому занимались варевом, которое называли ухой. В какое-то мгновение оглушительный разрыв бросил всех на землю, а на месте костра образовалась огромная яма.
Пасущийся рядом козел из стада истошно закричал: несколько осколков разорвали ему зад и выбили глаз. Он упал на бок и дергался в конвульсиях от боли. Выбитый глаз дергался на длинной жиле, мотающейся из стороны в сторону. Козел будто пытался убежать от настигшего его несчастья, но был парализован и только беспомощно дергался, испуская раздирающий душу крик. Кровь фонтаном брызгала и струилась по перебитым ногам.
Увидев окровавленного, бьющегося в предсмертных схватках козла, девочка от увиденного ужаса и его воплей тоже закричала и, впав в агонию, стала дергаться в конвульсиях. Военный на мгновенье растерялся, не понимая, то ли ее скрутило видение умирающего козла, то ли трупы мальчишек, лежащих в стороне. Наконец, он схватил кричащую от страха девочку и, чтобы она не видела этого ужаса, унес в будку. После выскочил с товарищами и лежащим неподалеку топором отрубил кричащему козлу голову. Кровь, брызнув, залила ему глаза, и он, присев, стал протирать их, так и не выпуская топора из рук. Тем временем трупы мальчиков тоже убрали с глаз ближе к бронемашине.
Через некоторое время после ответного огня наступило полное затишье.
Мужчина в военной форме, но без погон, так и не выбросив топор, зашел в вагончик. Сев рядом с девочкой, он, как бы успокаивая, стал гладить ее по голове. После некоторого молчания медленно, с каким-то раздумьем, отбросив топор, заговорил:
– Тысячи способов придумало человечество, чтобы устрашить и лишить человека жизни, а чтобы дать ему жизнь, как был, так и остался только один способ – любить.
– А зачем вы воюете? – спросила, очнувшись, девочка человека в военной форме, который сидел рядом с ней.
Это был красивый, среднего роста мужчина, на вид лет за сорок с небольшим.
– Сложный вопрос ты задаешь, – поглаживая рукой ее по голове, ответил он, после некоторого размышления и все-таки решил объяснить: – Война – это продолжение политики борьбы за власть и мир. Политика – это продолжение экономики для наживы. Я так думаю, что война – это клиническое состояние больного сознания общества. Это как эпидемия аморальности, вроде чумы, которая порой охватывает человечество. Каждая война утверждает какой-то образ жизни, порядка, веры и свободы, но, скорее всего, кто-то с ее помощью хочет утвердить свой эгоизм величия, власти или ложного блага за счет другого.