Куданаправлялсямарш,небыло сказано,однаковсе ужезнали:в
Хамовническиеказармына санобработку,медосмотри распределение. Москва
былапустынна, затемнена,фонари негорели, окнабылизакрытыплотными
шторами обязательной светомаскировки, но небо светилось, в нем стояла полная
луна, хотя не она была главнымисточником света, а прожекторы, пересекавшие
лучамисвященныйсвод вразныхнаправлениях, то скрещиваясь,то образуя
гигантскиелейтенантскиешевроны.Подэтилучи попадалитолько колбасы
аэростатоввоздушного заграждения, но все знали,что в любоймомент может
высветиться ичто-нибудьдругое.Вгороде ходилиглухие слухи, чтонад
столицей уже не раз кружили немецкие разведчики.
В глубине строя, среди однолеток, шагал девятнадцатилетний МитяГрадов
(Сапунов).Он стал за эти годы довольно рослым парнем, сширокими плечами,
развитымторсом,чутьдлинноватымирукамии чуть коротковатыминогами,
хорошим чубом, скуластым и челюстным лицом, сильными и непонятно светящимися
глазами;в общем,славныйюноша. Какраззатри дня до начала войны он
окончил среднююшколу, готовилсяпоступать вмедицинский (естественно, по
советуи по протекции деда Бориса),но все повернулось иначе:не прошло и
полутора месяцев, как был призван.
Кто-товстроюуже завел: "Пусть яростьблагороднаявскипает,как
волна,идетвойна народная,священнаявойна!"Песняэта совсем недавно
начала вылетать из репродукторови сразу же вошлавобиход. Что-то вней
быломощно-затягивающее,не оставляющеесомнений.Даже иМите,который
всегдасебя чувствовал чужаком в советском обществе,казалось, что тяжелый
маршевыйритм и кошмарные слова ("Гнилой фашистскойнечисти загоним пулю в
лоб,отребьючеловечествасколотимкрепкийгроб...")заполняютиего
какой-то могучей, хоть ине очень отчетливоадресованной яростью. Впрочем,
сейчас,в этом строю,в ночи, во время первого своегомаршаквойне, не
песняегобеспокоила,априсутствиеЦецилииРозенблюм.Колонна
сопровождалась кучкой мамаш, ивней семенила Цецилия. Кто ее звалсюда и
кому нужны этителячьи нежности? Мамашав ней, видите ли, проснулась! Экая
бестактность, крутилась в голове у Мити чужая, разумеется, из лексикона деда
Бориса фраза. Экая бестактность! Завсе этигоды приемный сынни разуне
назвал ЦецилиюРозенблюм матерью.Ееотца Наума Матвеевича он охотно звал
"дед", да, впрочем, не только звал, но исчитал своим,почти естественным,
почти таким же, как дед Борис, дедушкой. Отца приемного, Кирилла Борисовича,
давно уже пропавшего в колымских тундрах, помнил все-таки отцом, может быть,
даже больше, чемотцом, потому что не стерлась еще в нем память о настоящем
отце Федоре Сапунове, жестоком и диком мужике.Ончасто и в какие-то самые
сокровенные моментывспоминал, как однажды, за год до ареста, Кирилл присел
уегокроватии,думая, что онспит, глядел на него сдобройлюбовью.