Словом, мать и пара ее малолетних наследников с неустановленной генеалогией реальной опасности для демократического отечества не представляли.
С экскурсоводом обошлись не так нежно. На него вообще мыслей не тратили, даже не потрудились прикрыть произвол благовидным предлогом для расставания: стажер, что с него взять!? Личность юезответственная, к тому же записной враль, как выяснилось. Уволили в одночасье, и все. Сократили вместе со стажерской ставкой. Хотя нет, не все. Еще письмо накатали в ячейку Союза свободной немецкой молодежи, то есть в тамошний комсомол. И копию – по последнему месту учебы. Так, мол, и так, товарищи, свободная немецкая молодежь, проморгали вы в своих рядах несознательного болтуна. Приходится теперь старшим товарищам исправлять ваши ошибки, тратить силы, время и народные деньги.
Вспомнив про деньги, лишили дирекцию зоопарка премии.
К слову сказать, среди служащих берлинского зоопарка не только стажер, ставший жертвенным агнцем, обладал живой, неуемной фантазией. Больше того, по неведомой странности, в фантазиях этих, в одночасье одолевших самые разные головы, неожиданным образом совпадали детали, и могли они с легкостью и непринужденно западать в выстроенную горемыкой конструкцию предложенного экскурсантам повествования, случись возможность такого сопоставления. Будто все одновременно поддались таинственному внушению. Хорошо еще, что зарок с кем ни попадя не делиться обретенным в ходе внушения, им внушили гораздо раньше. В общем, ветеранам хватило ума молчать. И никто не предупредил новенького. А о чем, спрашивается, предупреждать, если не было ничего?
Коллективу было объявлено, что стажера уволили за «профнепригодность». «Потому как шепелявый, каша во рту», – пояснили, чтобы никто не подумал чего другого. По правде говоря, парень и в самом деле отчетливо произносил лишь три слова – «шиншилла», «шаурма» и «штази». Ну может, еще с десяток – другой не шибко-то находивших употребления в каждодневной жизни. А «шиншилла» – из самого что ни на есть обыденного словаря? Вроде бы и резонное недоумение. Однако же, о зоопарке речь. Никто из служащих причине увольнения не удивился и на руководство не возроптал. Удивлялись, когда такого насквозь шепелявого в экскурсоводы зачислили. Птички с проводов щебетали, будто он доводится сыном новой директорской пассии, но птички – они существа безответственные и до крайней степени легкомысленные. Да и вообще – какая разница, чей он там сын?! Это ветерану простительно какие-то буквы не выговаривать, а остальные глотать. Ветерану вообще много чего простительно. А тут – на тебе! – стажер такое себе позволяет. И как часто случается в жизни, вахта жалости завершается рассудительным: «Вот и поделом балабола турнули!»
Кстати, сразу вслед за увольнением бедолаги сама мать-история озаботилась сократить безупречно поддающиеся ему слова с трех до двух, напрочь исключив «штази», за дальнейшей ненадобностью. Впрочем, есть в этом утверждении толика излишней доверчивости и склонности к романтическому восприятию мира.
Жертва режима. Не хухры-мухры!
– Жертва режима. Не хухры-мухры! По нынешним временам – серьезная биография. Любопытно, как он нынче устроен? Кто-кто? Собака в пиджаке. Друг мой, ну что ты тупишь?! Я о твоем стажере несчастном- разнесчастном. Наверное, в Бундестаге теперь заседает. Типа наших. Таких же. Или их сподобили уже на выход коленом под зад, как мы любим? Я что-то не проследил. Наверное. Там теперь публика, судя по рожам. А? Ну извини, увлекся.
Я, конечно же, был в курсе, что есть вещи, о которых в квартире Антона Германовича говорить не следует. В очереди – можно, в курилке – запросто, на радио, если правильную станцию выбрать – будьте любезны! А в квартире у Антона Германовича – не стоит. Возможно, традицию блюдет, есть нем немало от брюзги-консерватора. Но мне-то какое дело? Мое дело – уважать правила дома, куда пригласили.
– Понравилась, значит, тебе моя история. Что ж, я рад.
– Знаешь, Антон, как-то все удивительно просто. Я бы даже сказал: замечательно просто. И мило. И совершенно неясно, зачем ты рассказал мне историю, которой. Я, прости тупицу, так и не понял, была ль она все-таки, или. Или как? По-твоему, выходит.
– А «по чьему» еще может выходить?
– Забыл ты, душа моя, Антон Германович, что кое-что известно мне обо всем этом. Вот так-то, батенька! Что, удивил?
– Можно и так сказать. И от кого же, если не секрет.
– Какие у нас, простых смертных, секреты? От Шульца.
– Серьезный источник. Гений подлогов, магистр эзотерики.
– А ты зря ехидничаешь. Ты ведь с ним в том самом восемьдесят девятом и познакомился, я помню, Шульц говорил. И наверняка неспроста. У вас ведь там.
– Эй!
– Понял-понял, не мое дело. Так вот, а я Шульца на сто лет дольше знаю, с восемьдесят пятого. Ну, может шестого, это неважно, все раньше, чем ты. Он на стажировку в Москву приезжал. Восторженный такой, дубина! Пересеклись случайно в какой-то компании.
– Ты говорил.
– Я?
– Или он. Ладно, уймись, он и мой друг, если ты об этом. И, кстати, ничего дурного в его жизни не произошло, если ты и об этом тоже, хотя и могло произойти, врать не буду, запросто могло. А вышло, что наоборот – в гору пошел наш парень.
– Классно ты меня с темы подвинул, снимаю шляпу. Чему лыбишься?! Назад давай! Тебя послушать, так выходит, что однажды утром уборщик обнаружил пробоину вместо двери в домике кенгуру, а в самом вольере наткнулся граблями на брошенный пистолет Макарова с полной обоймой. Так? Не слабо! Он, понятное дело, позвонил куда следует, тут же нагрянули специально обученные добры молодцы в штатском, типа тебя.
– Уел.
– Типа тебя. Закрыли зоопарк, изъяли злополучную пушку, забрали записи с камер, всех опросили с доброжелательным пристрастием, осмотрели с ветеринаром Элизу и, удовлетворенные физическим состоянием животного, но совершенно расстроенные неясностью происшедших событий, убрались восвояси. Я правильно излагаю?
– В общем и целом. Как минимум, литературно. Никаких тебе «натырили», «запрессовали». Надо признать.
– Благодарствую за признание. Но ведь неужели не чувствуешь, какая из всего этого вышла тошнотворная, ну просто жутчайшая скукотища? Выломанная дверь, огнестрельное оружие в траве – рутина для немецкого зоопарка.
– Ирония. Я понимаю.
–. А все остальное – выдумки сбрендившего фантазера, который и рассказать-то толком ничего не мог?
– Это еще почему?
– Да потому что ты сам сказал: каша у него во рту! Ну-ка постой. Скажи «шаурма», а потом «заусеница»?!
Антон Германович от души расхохотался.
– Да ну тебя к черту. Ты же помнишь, каким я был три года назад. Какой, к черту, из меня стажер?! Староват я был для стажера! Полковник- стажер берлинского зоопарка. Ну уморил. Шаурма. Доволен? Я тебя обожаю!
Обожает Антон Германович не меня
Обожает Антон Германович не меня, а эти свои игры: навалит на тарелку наживки, а главное блюдо «на потом» притопчет. Нормальное, в общем-то, дело, вот только у меня к тому вечеру, о котором речь, а это лет двадцать назад было, этих его «на потом» скопилось жизни на полторы, если по разу в неделю в гости захаживать.
– Колись, как ты во всей этой истории прописался. Не верю.
– Стоп. Отличная мысль. Спонтанная, тем и ценна! Давай за Станиславского по соточке, а потом чайку с пряниками.
– Антон.
И вот тут, в этот самый момент я и уловил в глазу приятеля эту его чертову искорку. Блеснула на мгновение, на долю секунды. Не выдержала, тщеславная – пусть недолго, но покрасуюсь! Так и попалась. У завзятых троечников, нечаянно заработавших пятерку по пению или рисованию, вот такие же «чепушинки» мелькают в глазах, когда предвкушают они, как озадачат предков прямо с порога: «Никогда не догадаетесь, что сегодня у меня в дневнике!»