– Куда, старый, ссать с цигаркой поперся?! Спалисся, зараза такая! И нужник спалишь!
Откуда ей было знать, что дед там прихлебывал из заначки, что в хитром месте да на неприметном шнурке таилась, наполовину притопленная в дерьме. А цигарка при такой конспирации – первейшее дело: и занюхать, и дух «свежака» отбить.
Мне дед предложил однажды обмыть знакомство, но я – «городская кисейная» – побрезговал и сослался на большую нужду – работать, мол, надо, а после этого дела никак не работается. К тому же, дышал я в тот час робко, чтобы муть, осевшую после долгого пьянства, ненароком не всколыхнуть.
– Я так понимаю, запойный, – огласил дед вердикт. Правда, тут же утешил: – Ну, паря, не бзди. И с этим живут.
Уговаривать, однако, не стал. Ему, по всему было видно, только облегчение с моим отказом вышло. Я все же не удержался, задал рисковый вопрос, от которого язык распух – так чесался:
– Как же ты из говна-то.
– Нормально, – говорит. – Я же для этого дела рукомойник внутри приспособил. Моя было полезла с вопросом: «Чего, мол, старый балбес, удумал?» А я ей: «Газеты читай, дура! Гигиена при таком месте должна быть! Или штраф! Председатель лично грозился!» Ну и отвяла. У Липы, ты знаешь, не очень с грамотой. Плохо читает.
«Зато со счетом у нее полный порядок», – недобро, про себя помянул я тогда сварливую бабу. Было дело, задолжали мы ей с Антоном Германовичем за стихийный «банкет», продолжавшийся чуть дольше двух дней с участием всех, кого приносила нелегкая к срубу на запах. И вот сутки еще не минули, народ отойти не успел, а баба Липа уже дважды про деньги напомнила. Вот стерва!
А мужик у нее хоть и угнетенный, галерник, все равно – характер! Таким и запомнился.
Вот и озадачивается Антон Германович: а ну как у него организм такой же – с характером?! Только лекарства дорогущие зря переведет. И ведь уточнить не у кого. Не тащиться же с этим к доктору на прием? Да и не объяснить чужому-то человеку происхождение тьмы, что в душе скопилась; сам себе растолковываешь – и то понятно не все… Знакомых у Антона Германовича по жизни – пальцы онемеют, пока всех обзвонит в новогоднюю ночь или на День Победы, но как назло ни одного нормального врача. Кардиолог есть, венеролог там. Два нарколога, ухо-горло-нос. А нормальных, или, как Антон Германович их называет – «врачей общей юрисдикции» – ни одного. «Хотя с такой ерундой, – осеняет его, – и ветеринар, если рассудить, справится. Если рассудить и если повезет трезвым его застать», – завершает он мысль не слишком уверенно. И причина для этого есть.
Третьего дня не повезло
Третьего дня не повезло. В смысле, не повезло Антону Германовичу застать своего товарища, знатного ветеринара Илью Петровича, с безопасным для пациентов и их хозяев количеством промилле в крови. Тот, впрочем, вполне ответственно в таком состоянии никого не принимал. Закрылся на «санитарный день», будто магазин какой с бакалеей, или кафе. Вывесил с наружной стороны двери лаконичное объявление на предусмотренный исключительно для таких случаев латунный крючок, до блеска отполированный благодаря частой востребованности, и поднялся этажом выше – на второй, в свои хоромы. На лифте. При том, что лифт в доме Ильи Петровича остановку на втором этаже с рождения игнорирует, не уважает городское лифтовое хозяйство вторые этажи и их обитателей, но спуститься вниз с третьего все же легче. Непостижимая тайна лестничного пролета: если сверху вниз, то ступеней столько же, а кажется, что вдвое меньше.
А может быть, как раз наоборот – повезло Антону Германовичу, что подоспел в самый разгар чествования другом-ветеринаром чего-то вскорости безвозвратно забытого, но наверняка чрезвычайно значимого. Такого, что вспоминается вроде как совершенно случайно, но не пить неудобно. И даже умеренно пить неудобно, не принято.
В конце концов, не на здоровье пожаловаться забежал Антон Германович к старому приятелю. На жизнь попенять заглянул, огреть ее матерком, с оттягом. И встретил, что душою кривить, полное понимание и участие фактически безграничное, и по части выпивки неиссякаемое.
– Дерганый ты стал, Антошка, – заметил гостю Илья Петрович, когда настало время открытий, пришедшее на смену временам возлияний и закусываний.
– Сидор, а не Антошка, – ухмыльнулся в ответ Антон Германович. – Сидор там был, Сидор, если ты о «Неуловимых». Ты ведь на «Неуловимых» намекаешь? Так там. мнительный был. И Сидор.
– Сидор, может быть, и мнительный, а ты, Антошка, дерганый. И не намекаю. «Намекаешь»! Выбрал, тоже мне, словечко. У вас там.
– У нас.
– Шалишь, Антоша, это уже так давно без меня, что уже никто и не вспомнит. Собачки-то остались у вас?
– Да все как прежде.
– Так на сколько у вас там, по нынешним временам, намеки тянут? Как у друга детей и животных товарища Ленина? Или у того, другого парняги с грузинской фамилией, что отца ленинизма приморил коварнейшим образом, а потом и сам так же хрен знает кому поддался? Да знаю я, знаю. В расход! За намеки – в расход! И за «ненамеки» – тоже.
– Чего-то ты, Илюха, раздухарился.
– Ладно, прости. А ты ведь прав, курилка, там и в самом деле Сидор был. «мнительным», а все равно ты, Антошка, дерганый. Дерганый, я тебе говорю! Чуешь разницу? Во-о! Молодец, что вовремя подошел. Щас будем снимать твои проблемы. Слоями. Как Папа Карло стружку с Буратино. Сохраняя при этом боевую готовность и бдительность.
На самом деле Илья Петрович произнес только начало последнего слова – «бди.» – и уже на втором слоге аппетитно всхрапнул. Но Антона Германовича было этим трюком не провести, ветеринар с юности был охоч до розыгрышей. А если и случалось ему в застолье задремывать, то максимум через четверть часа распахивал глаза, будто и не закрывались они, и опять был готов балагурить, выпивать, закусывать. Божественный организм, безлимитный. Или бездонный? Впрочем, пусть создатель в терминах разбирается, а Антон Германович сколько раз перепить его ни пытался – так и не преуспел. По крайней мере, раньше все именно так и обстояло. Антон Германович толкнул приятеля в плечо, и тот слегка «поехал» по спинке дивана, немного не дотянув до наклона Пизанской башни, но только захрапел громче.
Гость, пользуясь паузой, оглянулся на гигантский, старой работы буфет, который здесь использовали в качестве бара, и подумал, что если не поостеречься, то одеревенение гарантировано, а дальше Страна дураков и Поле Чудес, то есть никуда не придется двигаться.
«Может, все же лучше уйти?» – сверкнула малодушная мысль, но при дневном свете ее никто не заметил. Позже она, безрадостная, еще не раз будет являться Антону Германовичу под разными личинами: «Пошли домой?», «Не надо бы тебе больше.» А один раз заглянет в окно, прикинувшись синей неоновой надписью «Завязывай!». Прямо с того самого места, где буквально секунду назад светилась реклама магазина «Связной». Антон Германович даже глаза зажмурит, потрясенный увиденным, а когда откроет, то «Связной» уже восстановится в правах и владениях.
«Быстро как все меняется», – удивится Антон Германович, не догадываясь, что задремал под умиротворенное сопение ветеринара. Видно, перестало тому хватать четверти часа, дабы полностью восстановиться.
Возможно, не один Антон Германович наблюдал эту странную мистификацию с рекламой «Связного» – Москва большой город. Кто-то, допускаю, и внял. А мои окна, как, впрочем, и окна квартиры Антона Германовича, выходят всего лишь на другие такие же окна, и единственный «связной» между всеми нами, жильцами, – ближайший универсам. Он в трехстах метрах, за углом, так что вывеска из окна не видна, даже если в форточку по пояс высунуться. В этом, наверное, корень всех наших бед. Некому призвать, непризванными и живем. Впрочем, к чему христианскому может призвать «Ашан»?