– Макс, я никогда не была в Переделкино, – выпалила она, внезапно решившись. – Стыдно признаться, но все как-то не получалось.
Он бросил на нее недоверчивый взгляд – осмелился-таки посмотреть на зареванную артистку.
– Так вы…
– Поехали к вам. Вы меня заинтересовали своей коллекцией.
– Супер! А что еще я вам покажу! – тотчас ожил он, заерзав на сиденье.
– Трупы шести жен в потайной комнатке?
Рассмеялся охотно. Уже в тягость были эти слезы, этот серьез. Ей самой – в тягость…
– Я не назвал бы это трупами, но тела обещаю.
– Господи, Макс!
– Это не так страшно, как вы думаете.
Ольга догадалась:
– А, вы о своих скульптурах?
– И о них тоже.
Ей внезапно не увиделось даже, а почувствовалось: его руки лепят ее тело. Умело, уверенно, осторожно. Выводят линию груди, живота, палец уходит в небольшое углубление. Когда лепят женские бедра, это похоже на работу с вазой? И скульптор относится к ней столь же бережно? Одно неловкое движение – и все испорчено, перекошено, смято… У нее никогда не было скульптора в любовниках… Да и других-то было не так уж много. Это только принято думать, что у актрис опыт Клеопатры, на самом деле все точно так же: у каждой – своя судьба. Свой путь. Ее был освещен маяком одной любви. Это потом возникли тусклые фонарики.
– Так что? – нетерпеливо спросил Макс. – Куда вас везти?
– Мы едем в Переделкино, – произнесла Ольга решительно. – Разве вы еще не поняли этого?
* * *
Ее лицо обладало уникальной способностью восстанавливаться. Приобретенный актерский навык? Сама не помнила, как там было раньше – до профессии. Но когда приходилось рыдать на сцене, была уверена, что на поклон уже выйдет красавицей. Она не подозревала, что вид у нее в эти минуты немного растерянный: после трагедии Медеи, от которой сердце рвется на части, – да в мир, где этому аплодируют.
Макс видел, как ей было не по себе, когда спектакль, который с ее участием он увидел первым, закончился. С каким недоумением Ольга всматривалась в лица зрителей: кто они? Откуда? И то, что она так мучительно соглашалась на признание только что случившейся с ней беды сплошным лицедейством, тронуло его еще больше, чем ее игра. Которая была пронзительной – у него даже слезы пару раз навернулись.
И, кажется, именно в этот момент Макс увидел в актрисе женщину. Немного потерянную, словно ее разбудили в шумной зале во время бала, к которому она была не готова: лохмотья вместо платья, волосы не убраны, смятение в душе… Ему не поверилось, что и это тоже может быть игрой. Что-то неправдоподобно искреннее обнаружилось в этой женщине… Красивой женщине, по телу которой его взгляд струился с восторгом скульптора, который всегда чуть больше, чем просто мужчина. Он может сам создать совершенство. Он всегда Пигмалион.
Но Ольга Корнилова не была совершенной. Она была живой. Руки ее беспомощно цеплялись за платье… Уже в следующий момент Ольга справилась с собой, может, никто больше и не заметил той сбитой с толку девочки, что внезапно напомнила о себе. Большеротой и долговязой, которой мальчики не писали записок. Годами учившейся не стыдиться себя. Научилась…
И сейчас в машине она пришла в себя также быстро, уже улыбалась, точно и не было только что этих слез ни о чем и обо всем сразу. И веки уже не красные, не опухшие – скоростная регенерация какая-то. То смеется, то плачет. Сплошная эмоция, а не женщина! А может, наоборот – женщина до мозга костей. Истинная. Познать такую и значит – стать мужчиной. Все девочки, что были у Макса до этого, ничего не открыли ему нового в самом себе. Их любовь (если секс наспех, с голодухи можно было назвать любовью!) ничего не изменила в нем самом, не помогла ему вырасти.
Ну, первый раз, конечно, был потрясением, как у всех… И, почти как у всех, неприятным потрясением и разочарованием: «И это все?» И грязно, и быстро, и стыдно… Удовольствия почти никакого ни ему, ни ей, такой же девочке, однокласснице. Что она могла ему дать? Сама еще ничем не напиталась в этой жизни…
Он незаметно скосил глаза на Ольгу, уже спрятавшую скомканный платочек: слез как не бывало. Минуты не прошло – она уже другая. Есть чему поучиться. То внутреннее чутье, что отличает всех художников, подсказывало Максу, что именно эта женщина способна открыть что-то важное в нем же самом и для него. Только для этого нужно слиться с ней так близко, чтобы из тела в тело перешло некое знание… Взаимообмен. Хотя то, что может выплеснуть в нее он, не так уж для нее важно. Правда, он читал, что мужская сперма полезна для женского организма. Особенно в определенном возрасте.
На последнем слове Макс то и дело спотыкался. Это было тем препятствием, устранить которое было не под силу… И он боялся, что Ольга так и не сможет его преодолеть, сделать вид, что его вовсе не существует. Для него самого это не имело такого значения. Ты – моя женщина, я – твой мужчина. И все. Есть только плавные, будто совершающие магические пассы, движения ее рук… Беспокойные ноги, которые вроде уже готовы разойтись, впуская желание – и его, и свое, а потом опять сжимаются запретом… Ее волосы, которые Макс уже почувствовал на своем лице, вдохнул их аромат… Теперь так и мерещится, как Ольга наклоняется над ним, опрокинутым ею навзничь, окунает сверху, вопреки законам физики, в свою тьму.
От желания уже в башке мутится, будто желток внутри плавает, какая, к черту, разница, сколько этой женщине лет?! Как у Высоцкого: «А мне плевать, мне очень хочется…» Но для Ольги, судя по всему, есть эта разница… Эта вспышка истерики, как он понял, именно от осознания непреодолимости возрастного барьера. Можно сделать вид, что не замечаешь его, но от этого он никуда не денется.
Но самого Макса больше ужасало то, что никакой другой женщиной, хоть несовершеннолетней, Ольгу сейчас не заменишь. То есть теоретически можно, да и практически наверняка получится, но это будет не то, не то… Желание-то – векторное, определенно направленное. Подмена – она и будет подменой. Китайские подделки под «Версаче» того не стоят, хоть внешне и выглядят не хуже. Все дело в тонкостях…
– А как вы обычно добираетесь до своего Переделкино, если у вас нет машины? – неожиданно спросила Ольга, вернув его к действительности, и заметила: – Смешное название – Переделкино. Сразу напоминает Самоделкина…
С трудом сморгнув наваждение, Макс откашлялся:
– У вас маленькие дети?
Она вскинула брови, заморгала от неожиданности:
– Почему вдруг такой вопрос?
– Если вы Самоделкина помните – значит не так давно читали детские книжки…
– Давно, – произнесла Ольга жестко.
Может, ему еще год рождения назвать, подумалось с раздражением. Хотя почему бы и нет? Чтобы не было никакой неясности, никакой двусмысленности. Сама ведь этого терпеть не может.
– Мой сын, наверное, ваш ровесник, – заставила себя произнести легким тоном. – Так что такие книжки мы читали с ним лет двадцать назад. В прошлом тысячелетии.
– Мне двадцать два, – произнес он с вызовом, будто признавался в тайном пороке.
Ольга так и обмерла: «Совсем пацан…» Через силу выдавила улыбку:
– Пашке двадцать шесть. Он сейчас живет в Париже.
В мыслях мелькало молниями: «Куда поперлась с мальчишкой? Усыновить его решила? Что ты вообще делаешь?!» Она вдруг ощутила такую беспомощность! И, распластанная на ковре, не могла шевельнуться от боли: такие мальчики уже не для тебя. Поздно. Все поздно. Тебе кажется, что каждый рассвет все так же обещает самое невозможное, о чем мечталось перед сном, всегда только мечталось… Но он же высвечивает и календарь на стене: сорок семь лет!
Почему она не держалась за каждый день? Как могла допустить, чтобы вечера, когда нет спектакля, проходили впустую – у телевизора, не отличимые один от другого? От тысяч других… Зачем принесла в жертву собственной лени те утренние часы, что просто провалялась в постели, когда за городом звенели шмели и чьи-то губы могли пахнуть медом, цветами… Чьи? Может, его? Почему бы и нет?