Когда ты работаешь учителем, детские судьбы проходят мимо тебя нескончаемой массой. Ты входишь в класс, в котором тридцать человек взирают на тебя на протяжении сорока минут, и тебе приходится общаться с ними «в общем», со всеми сразу. Класс предстает единым организмом, дышащим, мыслящим, эмоциональным. Для того, чтобы провести урок не нужно знать каждого ребенка, его домашнюю обстановку, внутренний мир, образ мыслей, на это просто нет времени.
Но бывают исключения.
Есть дети, точно звездочки, сверкающие сквозь ночную мглу. Это не имеет отношения к их талантам, успехам в отдельных предметах, оценкам. Они примечательны своей душой, наивностью, добротой, искренностью и уверенностью в том, что впереди их ждет удивительное, полное приключений будущее. Взрослым неподвластны такие мысли.
Артем был таким ребенком. Он не выигрывал олимпиад, не побеждал на спортивных соревнованиях, не блистал на школьных концертах. Он мог молча донести тяжелую стопку тетрадей до кабинета, остаться после уроков, чтобы помочь с уборкой класса, или придержать входную дверь.
А еще он больше всех моих учеников любил поэзию, мог прочесть наизусть любое стихотворение Роберта Рождественского, Блока или сонет Шекспира. Писал замечательные сочинения…
…Раздается тихий щелчок замка на входной двери, а потом почти неслышные, мягкие шаги.
Я замираю с половником в руках, и улыбка моя исчезает.
Плавно закрывается дверь, слышится глухой шлепок – это спортивная сумка приземляется на пол. Упругое напряжение сводит плечи. Я стискиваю половник в пальцах.
– Ужин еще не готов?
Ровный, ничего не выражающий голос Андрея заставляет меня слегка вздрогнуть. Развернувшись к нему лицом, я с облегчением замечаю, что вокруг рта нет глубоких жестких складок, и что в холодных голубых глазах не блестит сталь.
Он в хорошем настроении.
– Через пятнадцать минут, – говорю я.
Он оглядывает кастрюлю на плите, морщится при виде моего передника и кивает.
– Я в душ.
Звук шагов в коридоре, в ванной шумит вода и я, наконец, кладу половник. Облегченно думаю о том, что не поленилась сегодня перед выходом на работу протереть зеркало и раковину в ванной.
Неожиданно ощущаю резкую боль в руках. На ладонях остаются синюшные вдавленные полосы в тех местах, где твердые жестяные края половника врезались в кожу. Что ж, они быстро пройдут.
За то время, пока Андрей принимает душ, я накрываю на стол, а потом поднимаюсь к себе в спальню.
У нас двухуровневая квартира, с небольшой винтовой лестницей. На первом этаже располагается кухня, гостевая комната и кабинет Андрея, который часто использовался им как спальня. На втором этаже – вторая спальня, библиотека и большая ванная с огромным джакузи. Я ненавижу эту комнату, всю стерильно-белую с яркой синеватой люстрой, разбрызгивающей больничный свет.
Поднявшись к себе, достаю из нижнего ящика стола томик шекспировских пьес, смотрю на белые конверты, и внезапно думаю, что я скажу Андрею, если он однажды найдет эти письма?
Коснувшись писем кончиками пальцев, я застываю на мгновение, а потом задвигаю ящик.
***
– Итак, лирика в поэзии зарубежных писателей. Лирические стихи. Мы знаем их великое множество. Мастерство слова, завораживающая магия рифм и выверенная стройность строфы действует совершенно особым образом на наше восприятие. Через иносказательность, чувство автора передается настолько точно, что мы, читатели, начинаем ощущать те же эмоции, что вложены в текст. Удивительным образом поэтам удается транслировать отголоски своих чувств через века нам, людям другого времени. Не это ли волшебство?
В классе стоит благоговейная тишина. Я слегка улыбаюсь, эту тему любят все мои ученики, потому что невозможно оставаться равнодушным к лирике зарубежных поэтов.
Десятиклассники, пожалуй, самые любимые мои ученики. Они дружные, спокойные, умеют друг друга слушать и рассуждать, спорить. Неуспевающих среди них совсем мало, на последней парте лишь Петрунин Яков сидит, вальяжно облокотившись на соседний стул. Но так, как все остальные включены в работу, до него никому нет дела.
Мягко поднимается рука. Я киваю Милановскому Артему, и он поднимается со своего места.
– Мария Викторовна, предполагаю, что чувство поэта бывает таким сильным, что само просится в слова. Именно поэтому мы и ощущаем то самое волшебство, о котором вы говорите.
Слегка киваю.
– Лучше не скажешь.
– Тогда верно ли предположение, что магия поэзии действует лишь на тех людей, кто знаком с чувствами и ситуациями, описанными в произведении?
Задумываюсь на мгновение.
– Соглашусь с тобой не в полной мере. Нас трогает то, что нами изведано и что нам знакомо, но это не значит, что поэзия не найдет отклик даже в самой черствой и разочарованной душе. Литература призывает нас задуматься над некоторыми вещами, она учит нас, в том числе и чувствам.
Задумчивая улыбка достигает глаз Артема, и меня посещает странное ощущение. Я не могу отвести от него взгляд. Всегда предельно собранный, спокойный, уверенный в себе Милановский внезапно открывается для меня с совершенно другой стороны. Будто приподнялась завеса, за которой прячется ранимая и нежная душа, сама суть человека.
– На дом было задано выучить любое стихотворение, – продолжаю я негромко, – может быть, кто-то желает продекламировать?
Поднимаются несколько рук. Я выслушиваю всех по очереди, а потом к доске выходит Артем.
Невольно я отмечаю, какими взглядами провожают его одноклассники. Удивительный разброс эмоций! От зависти и открытого презрения до откровенного восхищения.
– Как тот актер, который, оробев,
Теряет нить давно знакомой роли,
Как тот безумец, что, впадая в гнев,
В избытке сил теряет силу воли…
Он читает сонет Шекспира, чуть повернув голову в мою сторону, обращается к классу, но мне чудится, что слова посвящены мне.
Мои руки сводит от напряжения, так сильно я сжимаю пальцы. Как откровенно и как искренно! Осторожно пробегаю взглядом класс. Если кто-то и заметил в продемонстрированном стихотворении двойной подтекст, то не подал виду. Класс сидит в полной тишине. Архипова Дарина прямо передо мной затаила дыхание, в её глазах стоят слезы. Она смотрит на Артема с таким явным обожанием, что мне становится её жаль.
Когда я встречаюсь глазами с Артемом, он спокоен. Киваю, поощряю его словом за прекрасную декламацию. Спрашиваю, кто еще желает выступить у доски.
Милановский пробирается на свое место, садится за парту, и до конца урока не поднимает глаз от столешницы. Я отмечаю едва заметную дрожь в его пальцах, яркий румянец на щеках и чуть сбитое дыхание. Конечно, выступление перед классом не может быть причиной такого волнения. Я вспоминаю про письмо, лежащие дома в томике шекспировских пьес, и внезапно в грудь меня ударяет мощное, болезненное чувство.
Я опускаю руки под столешницу, чтобы никто не заметил, как побелели костяшки. С трудом подавляю ненужные эмоции и тщательно контролирую свое лицо, но взгляд то и дело возвращается к Артему.
Как только звенит звонок, он один из первых выходит на перемену. Я дожидаюсь, когда класс покинет кабинет и достаю из книжного шкафа том с сонетами Шекспира. Нахожу двадцать третий, пробегаю глазами поэтический текст и вижу намеренно допущенную ошибку.
В третьем четверостишье Артем заменил одно слово, но смысл стихотворения полностью поменялся.
– … Так пусть же книга говорит с тобой…
Вместо «книга» он сказал «письма»…
Поднимаю глаза от небольшого тома и потрясенно смотрю на третью парту, за которой сидел Артем. Перед глазами вновь возникает торопливая взволнованная строчка из драгоценного письма.