Стучала смело – в окне у старушки Расстегай горел свет, она вставала ни свет ни заря и молилась.
Шарк-шарк – раздавались за дверью шаги.
– Кого Бог послал раненько?
Тонкий голос звучал весело и безбоязненно.
– Бабушка, открой! Это я, Вера.
– А, Верушка! Ранняя пташка!
Мгновенно распахнулась дверь.
– А ты что, бабушка, на ключ не запираешься?
– Однако только на крючок! Однако кому я нужна, старое базло!
Вера нашарила на полу голик и им отряхивала сапожки от снега. Старушка Расстегай умильно глядела на нее. Ее круглое раскосое лицо катилось на Веру, как с тарелки печеное яблочко.
– Да хватит, хватит! Обувку не сымай! Проходи! Каво явилася? Я-то щас помолюся – да в храм, к ранней обедне! А ты каво? Случилось чо?
– Нет, бабушка! – Спохватилась. – Да, бабушка. Я… за советом. И за помощью.
– Ах ты душечка! Да разве ж я молодым помочница! Это я тебя должна просить мне помочи! Ну ты давай… однако к столу… чайку… у меня чайник горячий… только накипятила…
Старушка Расстегай швыряла на стол, укрытый ветхой, в старых винных пятнах, скатеркой из буфета, похожего на ржавый танк, битые блюдца, щербатые чашки. Из заварочного чайника лилась, вилась темная струя. Вера понюхала чашку.
– Бабушка, у тебя, как всегда, на травах.
– Да, миленькая! Да, солнышко! А без трав-то мы куда! Да никуда! Это однако здоровье! А сахарок у меня скончился! Вон, в чаёк-то жимолось швыряй!
Перед Верой на столе, укрытом скатертью с аппликациями, стояла вазочка с темным, почти черным вареньем из жимолости. Длинные ягоды, похожие на длинный черный виноград, высовывались из густого сиропа, дразнили. Вера подцепила варенье ложкой и положила не в чай, а себе в рот.
– М-м-м-м… вкусно… сама варила, бабушка?
– Нет! Добрые люди принесли! добрые, вроде тебя!
– А я – добрая?
Вера спросила даже не ее – себя спросила.
И думала: «Добрая я или нет? Добрая или нет?»
– Ты-то? – Старушка Расстегай весело всплеснула короткими ручонками. – Еще какая добрая! Однако добрая, да! Вот мне одеяло подарила! И мне под им тепло!
Вера покосилась на топчан со свернутым в огромную колбасу стеганым одеялом.
– Я рада, бабушка, что греешься ты.
– А это чо, твое детское?
– Ну да. Меня им – мамка в детстве укрывала.
– Вот-вот, а щас старенькая Расстегайка укрывается… все чин чинарем!
Вера осмелилась. Нырять, так головою в омут.
– Бабушка. Анна Власьевна мне… – Слово искала. – Завещала… В Иерусалим сходить.
– Сходить?!
– Ну, съездить. Какая разница.
– В Ерусалим!
– Ну да.
– В Ерусалим!
– Да! Да!
– В Ерусалим!
– Да Господи, да что ж такое в этом Иерусалиме?! – тоже ошалело закричала Вера. – Вообще, что это такое?! Город?! Деревня?! Зачем Анна Власьевна меня туда перед смертью послала?!
Вера кричала, как на пожаре. И опять она это кричала не старушке Расстегай, а будто бы самой себе. Самоё себя перекричать пыталась.
– В Ерусалиме?! Да разве ты не знаешь?!
Обе орали.
– Нет! Откуда мне знать!
– Да врешь ты всё! Знаешь! Со мной играешься! С бабкой старой, постыдилась бы!
Вера и вправду покраснела, до удушья.
– Не играюсь я с тобой! Я в газете читала, это в Израиле! Где евреи живут!
– Евреи… Да ты чо! Евреи евреями, а Храм Гроба Господня там! Там! И часовня на Елеоне – там! И Гефсиманский сад там! И Исус там последнюю муку принял! Там – Распятие воздвигли! Там! Распяли Его на кресте! Пригвоздили! И кровушка с ладоней текла! И из ног Его пробитых текла! А ты притворяешься тут мне! Эх ты!
Старушка Расстегай рассердилась не на шутку.
Вера верила этому гневу. Она почувствовала себя неучем и дубиной, и опять ей было стыдно, как было стыдно часто, почти всегда. Иногда она стыдилась даже того, что живет. «Вот, живу на белом свете, небо копчу, а кто я такая? Ну кто, кто я такая? Зачем – я?»
– Да ты крещеная, Верушка, или некрещеная? – прекратив вопить, деловито осведомилась старушка Расстегай.
Вера опустила голову.
– В детстве… знаешь… я спала в кроватке такой, ну, знаешь, не доска, не пружины, а внизу, под матрацем, сетка. Крупная сетка такая. Как рыболовная… но… железная. И…
– Ну, спала, спала! Все мы спим! – насмешливо склонила старушка Расстегай к плечу свою круглую яблочную головенку. – Я тебя про другое спросила, душечка!
– И я спала… а подо мной… ну, к этой сетке железной… привязан крестик был. У него такие концы, знаешь… не длинные были… а вроде как скругленные.
– Какой крестик? Почему привязан?!
Расстегай опять сорвалась на крик. Она честно ничего не понимала. А Вера пыталась объяснить.
– По тому по самому! Я только потом догадалась, ну, когда выросла, что это мой крестильный крестик! А носить нельзя было, ну, мать к койке моей и пришпандорила! Подо мной мотался. Ну, дескать, я сплю, и крест мой меня охраняет! Поняла?!
Расстегай заткнула крошечными, как у ребенка, пальчиками уши.
– Поняла, не ори ты! Это ты меня перед обедней так вздрючила! Грех какой! И чо ты мне хочешь сказать? Крещеная ты, однако дошло до меня! – Тут Расстегай осенило. Она помрачнела вмиг, ее пальчики слепо искали чашку с горячим чаем и не могли нашарить. – А может, это чей другой крестик там у тебя мотался! Может, с ним мамке твоей кроватку продали! С рук у кого приобрела! Чай, беднячка мамка-то была твоя! Как пить дать!
– Пить дать, – растерянно и тихо, эхом, повторила Вера – и прихлебнула терпкий, пылающий огнем в щербатой чашке травный чай.
– Пей, пей! Я тут и стланик заварила, и верблюжий хвост! Пей!
– Верблюжий… хвост?..
Вера брякнула чашкой о блюдце. Чай выплеснулся на скатерть. Рядом с красным винным расплывалось коричнево-зеленое чайное пятно.
– Травка такая, дурешка… наша, саянская… Ить, никаво ты не знаешь…
– А зачем ты меня спросила, крещеная я или…
– За надобой! Ить в Ерусалим побредешь! По льду, по снегу, однако… А ты знаешь каво? а вот и не знаешь! Там, рядышком, говорят… это… Мертвое море! Мыслю так, в этом море-то погибают все жуткие грешники! Немыслимо кто нагрешил на земли! И Юдушку там утопили! Посля таво, как он повесился на дереве! Правда, – Расстегай шмыгнула и отпила чай, – и другое болтают. Якобы Юдушку бросили в овраг, куда дохлую животину бросали, на съедение псам… и мухам, язви их!
– А Юдушка это кто?
Вере снова было стыдно спрашивать, но спрашивать надо было.
Расстегай взбросила крохотные детские ручонки. Ее морщинистые губы согнулись скорбной подковкой.
– Господи! Твоя святая воля! Юда, ну, Юда! Предал он Господа нашего! Ну вот же!
Расстегай будто ветром выметнуло из-за стола, она подкатилась на коротких ножках к этажерке, крашенной морилкой, подержала на руках одну тяжелую древнюю книжку, другую, помотала головой, подбежала к буфету, рванула стеклянную дверцу, нашарила среди чашек и плошек старое толстое, распухшее от тысяч листавших его пальцев Евангелие, шелестела страницами; нашла, что искала. Тыкала книжищей в нос смущенной Вере.
– Вот, вот! Юда! читай!
Вера уставилась в книгу.
– Вослух!
Вера взяла книгу из рук старушки Расстегай и начала, запинаясь, читать.
– Когда же настало утро, все перво… священники и старейшины народа… народа… имели совещание об Иисусе, чтобы предать Его смерти; и, связав Его, отвели и… предали Его… Понтию Пилату, пра… правителю. Тогда Иуда, предавший Его, увидев, что Он осужден, и, раскаявшись, возвратил тридцать сере… сре-бре-ников первосвященникам и старейшинам, говоря: согрешил я, предав кровь… невинную. Они же сказали ему: что нам до того? смотри сам. И, бросив сребреники в храме, он вышел, пошел и… и…
– Ну чо и? Чо и? Чо замолкла?
– И… удавился.
– Видишь! Видишь, голубонька, чо происходит-то! Удавился он, пес таковский! Так ему и надо, псу! Пес он и есь пес! Смердящий!
Вера не знала слова «смердящий», но как-то быстро догадалась, о чем оно.
– Собак не обижай, бабушка.
– Дык я и не обижаю! Это Юдушка пес!
– А зачем же ты его так ласково называешь, Юдушка, если он такая сволочь?
Старушке Расстегай нечего было ответить на эту правду. А может, просто расхотелось говорить. Обе прихлебывали чай с верблюжьим хвостом молча, сосредоточенно, и в воздухе раздавались чмоканья и нежное дутье на горячие чашки. Но остывал чай, и стыло, как на морозе, черно-синее варенье с друзами крупных длинных таежных ягод; и стыло время под грудиной, под ребрами. У Веры сильно, часто забилось в груди, и она охнула и прижала к кофте ладонь.