БЕККЕТ. По части любви я не силен.
ЛЮЧИЯ. Да, и я тоже, пока. Я надеюсь, Сэм, мы сможем стать хорошими друзьями, вы и я, действительно хорошими друзьями. Я отчаянно нуждаюсь в друге. Поэтому зачастую несу чушь, находясь рядом с вами. Вы никогда ничего не говорите, меня это нервирует, вот все эти слова и вырываются потоком из моего рта. Поначалу даже кажется, что речь моя бессвязная, но потом выясняется, что какой-то смысл в сказанном мною все-таки есть. Я – телесное воплощение папиной «Работы в работе». Цели разбрасываться у меня нет, но нет и ничего такого, что получалось бы хорошо, а это раздражает все сильнее.
БЕККЕТ. Вы хорошо танцуете.
ЛЮЧИЯ. Вы не видели, как я танцую.
БЕККЕТ. Видел. Приходил на ваш концерт. Вы были вся в серебре. Я подумал, что вы – какая-то рыбка.
ЛЮЧИЯ. Вы видели меня танцующей рыбой?
БЕККЕТ. Да. Именно так.
ЛЮЧИЯ. Я вас не заметила.
БЕККЕТ. Потому что были заняты: метали икру.
ЛЮЧИЯ. Почему потом вы не зашли за кулисы?
БЕККЕТ. Дорогу перегораживал танцующий осьминог.
ЛЮЧИЯ. Я вам действительно понравилась?
БЕККЕТ. Вы были очаровательной.
ЛЮЧИЯ. Да. Очаровательной. Боюсь, то был мой финальный триумф в танцах. К сожалению, очаровательность – для меня не главная цель. Дети очаровательны, маленькие зверушки очаровательны. Я взрослое человеческое существо, и очарования недостаточно.
БЕККЕТ. Я знаю, что некоторые отдали бы все за толику вашего очарования.
ЛЮЧИЯ. А вам бы понравилось, мистер Беккет, если бы при упоминании вашего имени, люди тут же говорили бы: «Ах, да, Сэмюэль Беккет, какой очаровательный»? Вам бы это понравилось, мистер Беккет?
БЕККЕТ. Нет. Я понимаю, о чем вы.
ЛЮЧИЯ. Самое странное, я верю, что вы действительно понимаете, о чем я, вы очень часто понимаете, о чем я, гораздо чаще, чем кто-либо другой, и по этой причине я чувствую, что мы очень близки. Вас это тревожит, мистер Беккет?
БЕККЕТ. Да.
ЛЮЧИЯ. Почему вас это тревожит?
БЕККЕТ. Я не знаю.
ЛЮЧИЯ. Может, вам следует тревожиться. Может, вам следует проявлять со мной предельную осторожность. Человек, отчаянно жаждущий любви, опаснее кого бы то ни было. Никому не нужно отчаяние, правда?
(БЕККЕТ смотрит на нее. Появляется ДЖОЙС).
ДЖОЙС. Ах, вот вы где, мистер Беккет. Послушайте, меня посетило вдохновение, но со зрением сегодня как-то не очень, все расплывается больше обычного. Вы не сочтете за труд записать кое-какие мои мысли, прежде чем они ускользнут в великое море забвения?
БЕККЕТ. Я с удовольствием. Прошу меня извинить.
(Встает и следует за ДЖОЙСОМ в его кабинет. ЛЮЧИЯ одна остается на диване, проигнорированная обоими мужчинами).
ЛЮЧИЯ. Да. Конечно, я тебя извиняю. В конце концов, я всего лишь очаровательная рыба, так? И какой у меня выбор? Какие противоречивые чувства переполняют очаровательную, но брошенную дочь великого гения? Ревность, негодование, раздражение, безответную любовь, страсть, в той же степени безответная…
НОРА (выходит из кухни). Лючия, ты опять говоришь сама с собой?
ЛЮЧИЯ. Похоже, что так. Да.
НОРА. Пожалуйста, прекрати, и помоги мне с обедом.
ЛЮЧИЯ. Почему папе дозволяется говорить с самим собой, а мне нет?
НОРА. Потому что твой отец – великий писатель. Ты – обычная девушка. А теперь иди на кухню и сделай что-нибудь с бобами.
ЛЮЧИЯ. Мама, ты меня любишь?
НОРА. Что за вопрос? Конечно, люблю.
ЛЮЧИЯ. А папа меня любит?
НОРА. Он тебя обожает. Всегда обожал. Почему ты задаешь мне эти нелепые вопросы? Твой отец от тебя без ума. Это все видят.
ЛЮЧИЯ. С того места, где я сижу, этого как раз и не видно. Ты вот все время заботишься о папе, а он все свое время тратит на написание белиберды.
НОРА. Белиберды? Это не белиберда. Твой отец – гений, Лючия.
ДЖОЙС (кружит по кабинету, тогда как БЕККЕТ прилагает невероятные усилия, дабы записать все слово в слово). А достопристойный уважайнейший коротышка-поскакун, который когда-то вонзил шип своей речи, исчез (ушел без разрешения, не раскрыв на прощание пороки Оцерковленной голубки) с осклизлой фузии этой земли, этой звездной равнины южного неба, в которую превратил себя, полностью и бесследно (мать книги с веником для пыли, стирает текст, очищая листы под обложкой), для щекотания спекулятивных мнений.
ЛЮЧИЯ. И что в написанном им ты действительно понимаешь?
НОРА. Это тут причем? Никто ничего не понимает.
ЛЮЧИЯ. Тогда как они узнали, что он – гений?
НОРА. Человек в здравом уме может положить всю жизнь на написание книг, которые никому не понять, только если он гений.
ЛЮЧИЯ. Но, может, он не в здравом уме? Может, он безумен?
ДЖОЙС. Всю ночь купались в бушующей стихии, бушующе стихийные, стихийно бушующие.
НОРА. Твой отец не безумен. А теперь, приободрись и, как хорошая девочка, почисти картофель. (Уходит на кухню).
ДЖОЙС. Страдая ерундой, нечего выглядеть так, будто вы только что с оргии.
Картина 5
(ЛЮЧИЯ обращается к зрителям, тогда как Беккет и ДЖОЙС продолжают работать).
ЛЮЧИЯ. Когда я наблюдаю, как они работают вместе, два худых, близоруких ирландца, чуть безумных, полностью поглощенных сохранением белиберды для вечности, во мне закипает дикая ярость. Ох, если ты какой-нибудь мужчина хоть раз посмотрел на меня, как это двое смотрят на эту проклятую «Работу в работе». И при этом, какими бы близкими они ни казались, что-то мой отец держит при себе, а обожание Беккета иной раз сходит на нет.
БЕККЕТ (читает записанное). Кварк? молвят лиликэп, шимусы и шустрилы. Заходите. Словеса и зануды, хрипит она.
ДЖОЙС. Захрдите?
БЕККЕТ. Да. Шимусы и шустрилы. Заходите. Словеса и зануды, хрипит она.
ДЖОЙС. Я не говорил «заходите».
БЕККЕТ. Говорили. Я услышал, что вы сказали, и записал.
ДЖОЙС. Заходите? Нора, я говорил «заходите»?
НОРА (выходит из кухни). Что?
ДЖОЙС. Я говорил «заходите»?
НОРА. Только что сказал. Или ты не слушаешь себя?
ДЖОЙС. Нет, вчера, когда диктовал мистеру Беккету?
НОРА. Да откуда мне знать, что ты говорил вчера? Или ты думаешь, я обращаю внимание на то, что ты говоришь?
ДЖОЙС. Вчера, ближе к вечеру? К нам кто-нибудь приходил?
НОРА. Только посыльный со старыми сапогами от Эзры Паунда. Почему этот человек всегда присылает нам сапоги? Он идиот?
ДЖОЙС. Тогда понятно. Парнишка постучал в дверь, когда я диктовал, я сказал «заходите», а мистер Беккет со свойственной ему скрупулезностью, записал это слово.
БЕККЕТ. Моя ошибка. Извините. Я его вычеркну.
ДЖОЙС. Нет, все нормально, оставьте.
БЕККЕТ. Оставить?
ДЖОЙС. Да. Оно мне здесь даже нравится.
БЕККЕТ. Но вы не… Я хочу сказать…
ДЖОЙС. В чем дело? Вас что-то тревожит, мистер Беккет?
БЕККЕТ. Нет. Хотя – да, немного.
ДЖОЙС. Включение в текст такого простого слова, как «заходите»?
БЕККЕТ. Но, если… Я хочу сказать, это не мое дело, но…
ДЖОЙС. Выкладывайте, не томите.
БЕККЕТ. Если бы посыльный не постучал в дверь в тот самый конкретный момент, тогда вы не произнесли бы «Заходите», это слово не попало бы в вашу книгу.
ДЖОЙС. Если бы дикий медведь не задержался, чтобы посрать в лесу, он бы поужинал отцом Малдуном. Мистер Беккет, вы должны доверять взаимосвязи вроде бы случайных событий. Что теперь? Вы не согласны?
БЕККЕТ. Я думаю, искусство – это не взаимосвязь случайного.
ДЖОЙС. Может – да, может – нет, но, надеюсь, нельзя исключить, что иной раз взаимосвязь случайного может быть искусством.
БЕККЕТ. Но вы могли сказать что-то другое.
ДЖОЙС. А что еще я мог сказать посыльному? Уходи? Поцелуй меня? Закуси трусиками своей сестры?
БЕККЕТ. А если ты пришел человек, продающий раков? Вы бы вставили «Не нужны мне раки» в вашу «Работу в работе»?
ДЖОЙС. Нет. Я люблю раков. Раньше я брал их у одной женщины в Сэндимаунте. Лицом она напоминала репу, но раки были отменные. Речь о том, мистер Беккет, что искусство во многом такое, каким я его творю, по крайней мере, мое искусство. Ваше может быть, каким вы пожелаете. Если будет на то ваше желание, это может быть многостраничный трактат о вашем запоре.