Сам епископ сидел на некотором удалении от Сантьяго, на небольшом возвышении, в кресле из красного дерева, изящной работы, украшенном вырезанными статуэтками ангелов, а также фигурками разных животных и прочих мифических персонажей.
Все то время, пока Сантьяго рассказывал его высокопреосвященству об увиденном и пережитом, делился своими сомнениями и чувством вины за случившееся в далекой стране, епископ молчал и внимательно слушал, не перебивая своего собеседника. И все же, когда епископ изредка поглядывал на Сантьяго, тот начинал замечать, что его высокопреосвященство скорее волнует не то, что он слышит сейчас, сию же минуту, а то, что он скажет в ответ. Или точнее, даже не то, что он скажет (как правило, его советы редко отличались оригинальностью), а то, каким образом он сделает это? Было похоже, что епископ был совершенно уверен и убежден в том, что от него, как представителя высшей духовной власти в стране, требуется не красноречие, а скорее некий эмоциональный заряд, который он и должен был передать своим собеседникам: слушателям (если речь шла о проповеди) и провинившимся (если речь шла о церковном суде). И, как только Сантьяго закончил, епископ в едином порыве вскочил со своего прекрасного «трона», простер руки ввысь и дрожащим, но в тоже время, ликующим голосом произнес: «Сын мой….!!! и т.д.
Не успел он произнести этой фразы, как наш герой уже пожалел о том, что вообще отважился на эту беседу.
– Какой смысл серьезно говорить с человеком, – думал Сантьяго, – который не может или не хочет быть искренним? Который больше похож на актера нежели на доброго пастыря? С человеком, который большую часть своей жизни только и заботится о том, чтобы много есть, много пить, жить в роскоши, тратит много чужих денег? С человеком, который пребывает в полной уверенности о том, что он истинный «раб рабов Божиих», идеалист и защитник страдающих?
Трудно было понять, кто же на самом деле предстал перед ним? С чем приходится иметь дело? С откровенною глупостью? Либо со старыми дурными привычками, которые крепко- накрепко въелись в «плоть и кровь» этого человека, проникли во все суставы и поэтому стали неизлечимы?
Позднее, когда Сантьяго вспоминал эту встречу, он не мог, причем, как бы он ни старался, дословно воспроизвести ни одной услышанной фразы, настолько витиеватой была речь, обращенная лично к нему, со стороны столь уважаемого всеми оратора. Смысл речи также был слишком туманен, однако отдельные ее фрагменты все же не ускользнули от сознания молодого талантливого дворянина.
Если быть кратким, то епископ довольно пространно уверил Сантьяго, что не стоит так уж убиваться по поводу произошедшего. Что обращение еретиков дело, что называется, стоящее и, безусловно, полезное для государства. Что нет людей без греха. Что рукою военных водила рука проведения. Что, в конце концов, даже если и были кое-какие маленькие погрешности, то их можно загладить путем уплаты некоторой незначительной (по мнению епископа) суммы. И что пора уже молодому человеку задуматься о принятии сана и оставлении всего своего состояния в распоряжение его высокопреосвященства. Не упустил возможность он упомянуть и о том, что пора бы молодому герою посвятить свою жизнь служению высоким идеалам N…ского ордена, членом которого он сам и являлся.
На самом же деле речь получилась довольно большой, и на всем ее протяжении Сантьяго только и думал о том, как удержать на себе, все это время, маску серьезности, вдумчивости и сокрушения одновременно. Время от времени он кивал головой в знак одобрения, а когда считал нужным – делал жест правой рукой (поднося ее к подбородку) и, одновременно с этим, лицо его приобретало задумчиво-скорбное выражение. В конце беседы Сантьяго обещал крепко подумать над тем, что услышал, хотя думать, в принципе, было и не о чем. Так они и расстались; оба уверенные в том, что время было потеряно.
Кстати, в дальнейшем Сантьяго смог убедиться в верности своего предположения о том, что эта беседа непременно станет достоянием довольно широкого круга людей.
Но тогда его волновало не это. Он думал над тем, чем же еще он мог быть полезен обществу и отечеству? Война, впрочем, как и духовная карьера, его уже абсолютно не привлекали. Так, после нескольких дней колебаний, он решил для себя, что попробует силы на дипломатическом и законодательном поприще. В конце концов уж там, – думал Сантьяго, – интересы служения ближним должны все же быть выше человеческого эгоизма и самовлюбленности. Увы, но и здесь он ошибался.
И дело было даже не в том, что сама по себе придворная жизнь, со всеми ее дипломатическими ритуалами, многочисленными условностями, интригами и роскошью, доходившей порой до абсурда, быстро надоела Сантьяго. Как оказалось, ни о каком служении ближним, служении на благо отечества, во всем этот водовороте придворных интриг не могло быть и речи. В реальности дело обстояло следующим образом: правящая элита только и делала то, что занималась безграничным увеличением своего состояния, а смысл земного существования виделся этим людям исключительно в достижении максимального удовольствия и комфорта. То, что скрывалось за великолепным фасадом, буквально ошеломило Сантьяго. Все это выглядело унизительно и нечистоплотно. Дикие нравы и одновременно невыразимая скука царили в среде внешне благополучного высшего света: днем там шла безжалостная война за деньги и власть, а вечером все заканчивалось игрой в карты, пустыми беседами за игорным столом, развратом, обжорством и пьянством.
Ненужные дела и разговоры охватывали большую часть времени этих людей, забирали лучшие силы, оставляя после себя ощущение какой-то совершенно бескрылой и бессмысленной жизни, от которой невозможно уйти, от которой не скрыться.
Но хуже всего было то, что в этой среде нужно было постоянно выдумывать нечто оригинальное, несуществующее как о себе самом, так и об окружающих. Тот, кто не делал этого, рисковал быть забытым, выброшенным на обочину, лишенным множества привилегий, лишенным возможности воровать и тем самым все более и более богатеть.
Подобная жизнь уже с самых первых шагов засасывала как трясина, и чем больше было сопротивление, тем сильнее трясина тянула на дно. В результате у новоиспеченного дипломата волей неволей возникало навязчивое ощущение, будто бы ты сидишь запертый на сотни замков в окружении умалишенных людей и чувствуешь, как сам постепенно лишаешься разума. Но трясина редко кого выпускала из своих вязких объятий, и чаще всего люди, оказавшиеся в этой среде, смирялись с таким ощущением, закрывали глаза на то, что происходило вокруг, как и на то, что происходило с ними самими, и предпочитали просто плыть по течению.
Коротко говоря, лучшие люди страны на деле оказались обыкновенными обывателями, с которыми только и можно было говорить о еде и о женщинах. Здесь они чувствовали себя как рыба в воде; шутили, давали практические советы так, что порой могли походить на неглупых людей. Но стоило только заговорить с ними о чем-то таком, что напрямую не касалось их жизни (о философии, поэзии, о любви или о Боге), как тут же ваш собеседник оказывался в тупике или, буквально меняясь в лице, начинал изрыгать из себя настолько тупую, злую и бессмысленную философию, что вам оставалось только махнуть рукой и скорее закончить беседу.
Так что вся эта дипломатия, которую так страстно старался освоить Сантьяго, на деле сводилась лишь к заключению сделок: выгодных и не очень, а чаще всего очень выгодных. Если же сделки срывались, это приводило к войне, которая в итоге опять же приводила к шаткому миру и заключению тех же выгодных и очень выгодных сделок. А то, что в этих бессмысленных войнах гибли сотни и тысячи ни в чем не повинных людей, в принципе, никого не заботило и не могло взволновать. Мало кто их этих людей, тех, по чьей вине та или иная война начиналась, мог испытывать пусть малейшие, но угрызения совести. Совестью здесь и не пахло, и потому, помимо денег, полученных от торговли, чиновники обогащались еще и тем, что крали все, что плохо лежало. Таким образом в стране складывалась парадоксальная ситуация, а именно: несмотря на довольно большой товарооборот во внешней торговле, торговле, без сомнения, выгодной, несмотря на завозимые огромные богатства из Нового Света, несмотря на такое же огромное количество рабов, поступавших из тех же краев, несмотря на постоянное увеличение налогов для собственного населения, казна все больше и больше пустела, страна разорялась, а чиновники богатели.