Во-вторых, эти народные движения – так называли профсоюзы, движения за трезвость, независимую церковь – сами разрушали традиционный жизненный уклад Швеции, пробивая бреши для нового видения жизни и истины. Как объяснил историк Свен Лундквист, они служили инструментами замены «вертикальных лояльностей», коренившихся в Gemeinschaft, т. е. в традиционном обществе, «горизонтальными лояльностями», обычными для Gesellschaft, т. е. для современной модели общества[24]. Эти успешные протестные движения представляли собой фундаментальный вызов традиционным лояльностям, и их успех означал, что среди трудящихся города и села утвердился новый образ жизни. Уже к 1920 г. в этих движениях числилось, по их собственным данным, 830 000 взрослых членов, и многие их участники состояли сразу в нескольких организациях. В городах профсоюзные клубы служили местом отдыха и индоктринации, а в сельской местности помещения Добродетельных храмовников превратились в центры общинной жизни, где люди, решившие воздерживаться от алкоголя, собирались на лекции, танцы и развлечения.
Народные движения способствовали политизации шведского общества. Каждое из них считало, что старое Шведское королевство аморально и что возродить страну можно только с помощью новой нравственности. И каждое предлагало альтернативные «системы нравственности», требовавшие политических реформ. Работа в политических партиях, в движениях трезвости и в независимой церкви давала замечательные плоды в виде продвижения своих кандидатов во Вторую палату Риксдага, шведского парламента. К 1911 г. четверть парламентариев были членами «независимой церкви», а почти
2
3
В-третьих, волна религиозного энтузиазма, поднявшаяся в середине XIX в., к 1900 г. выродилась в тяжелый случай секуляризации. Взбунтовавшись против безличной теологии и классовой по своей сути государственной церкви, в 1830— 1840-х годах религиозные миряне обратились к запрещенному законом кружковому изучению Библии и распеванию гимнов. Несмотря на случаи арестов (а возможно, и благодаря им), число таких незаконных тайных собраний множилось, вызвав к жизни секты разного толка. В 1873 г. им удалось-таки продавить через риксдаг закон, даровавший Швеции свободу вероисповедания. Получив новый жизненный импульс от движения за трезвость, в течение следующих 35 лет независимые церкви продолжали расширять свою активность и привлекать новых членов, достигнув пика численности примерно к 1910 г. Однако государственная церковь продолжала претендовать на лояльность подавляющего большинства шведов, и уже в 1880-х годах наблюдатели отметили первые признаки истощения религиозного энтузиазма и нарастающего охлаждения к религии. Преисполнившись решимости не просто сохранить прихожан, но и завоевать их, государственная церковь быстро изменила вероучение в соответствии с модными либеральными принципами: были изданы сборники новых гимнов, новые молитвенники и катехизисы, отвечавшие требованиям пиетистов. Но эта стратегия не сработала. Даже в сельских районах, исторически отличавшихся консервативностью и пылкой приверженностью лютеранству, наблюдатели отмечали рост безразличия к религии, часто приписывая это влиянию импортированного из США материализма. В ХХ в. усиление секуляризации продолжилось, и число еженедельно приходящих к причастию сократилось с 17 % населения в 1890 г. до всего лишь 5,6 % в 1927 г.[26]
Наконец, последствия революции в промышленном и сельскохозяйственном производстве начали разрушать натуральное хозяйство шведской семьи, объединявшей несколько поколений. При всех региональных различиях расширенная семья оставалась общей характеристикой традиционного шведского образа жизни, особенно среди крестьян-землевладельцев. Изучение двух приходов середины XIX в. показало, что почти
2
3
К 1890 г., однако, появились признаки ослабления уз привязанности к расширенной семье и наследственному участку земли. Например, к этому году число расширенных семей резко сократилось: теперь 52 % крестьянских вдов жили одни, а столетием раньше таких было всего 25 %. Возможно, это выделение стариков из семьи было связано с растущей практикой undantag, неформального варианта системы пенсионного обеспечения, когда крестьянская чета передавала хозяйство сыну или племяннику с обязательством содержать их до конца жизни. По мере того как сокращалась доля независимых землевладельцев, свою роль могло сыграть и распространение системы statare, при которой землю сдавали в аренду издольщикам. Не менее значительными были последствия того, что у людей исчезало благоговейное отношение к земле, так как старый крестьянский обычай передавать все хозяйство одному сыну стал жертвой притязаний других детей на некоторую часть семейного наследия. Обычным итогом этого была продажа земли с торгов и переезд всей семьи в города или в США[28].
К началу 1930-х годов в центре интеллектуальных споров оказался вопрос о причинах падения рождаемости в шведских семьях. Более быстрое, чем в любой другой стране Европы[29], падение рождаемости в Швеции отчасти можно объяснить необычно низким коэффициентом брачности, а отчасти – стремительной индустриализацией после 1870-х годов. При этом Швеция в годы Первой мировой войны оставалась нейтральной, что позволило ей избежать самых разрушительных социально-экономических последствий. Да и Великая депрессия затронула Швецию не столь значительно, как другие западноевропейские страны. Тем не менее к 1933 г. страна оказалась в самом низу международной демографической шкалы.
Подобные явления возбуждают политические дебаты. В начале XIX в. демографические изменения привлекли интерес академических кругов, а в центре внимания оказалась масса бездомных и неприкаянных «излишних» сельских рабочих. У теории Томаса Мальтуса нашлась восприимчивая аудитория. Но после 1850 г. мальтузианство пошло на убыль. Появлявшиеся в тот период работы (например: C. E. Ljungberg, Sveriges befolknings for hallanden (1857)) просто повторяли старые аргументы[30]. В конце 1870-х годов в Швеции возникло неомальтузианство[31], вызванное к жизни массовым оттоком сельской молодежи в города и в США, заметным ростом числа внебрачных детей и серьезным экономическим спадом. Порывая с пессимизмом и религиозным морализаторством Мальтуса, неомальтузианцы доказывали, что рост населения можно замедлить с помощью разумных мер ограничения рождаемости. Исходный импульс пришел из Великобритании, где в 1876 г. состоялся судебный процесс над Чарльзом Брадло и Анни Безант, обвиненными в переиздании трактата о методах ограничения рождаемости, что обеспечило английскому движению шумную славу, превратив его в международную силу. Созданный в следующем году Мальтузианский союз занялся переводами и изданием основных неомальтузианских сочинений.
В Швеции ключевой фигурой нового движения стал молодой экономист из Упсальского университета Кнут Викселль. В основе его социально-политических взглядов лежали либеральные идеи Джона Стюарта Милля. Проблемой численности населения Викселль заинтересовался в 1878 г., прочитав анонимную брошюру (написанную Джорджем Драйсдейлом), которая была незадолго до того переведена и издана на шведском языке под названием «Основы социологии» (George Drysdale, Samhällslärans grunddag). Она оказала глубокое и устойчивое влияние на его восприятие социальных проблем. Есть указания и на то, что Викселль мог еще до 1880 г. прочитать работы Драйсдейла «Проблема народонаселения» (Population Question) и Анни Безант «Закон народонаселения» (Annie Besant, Law of Population). Дополнительное влияние могло исходить от группы немецких социалистов, в частности от Карла Каутского, стремившегося примирить социализм с модифицированным мальтузианством[32].