– В том, что ты сдаешь палату своим друзьям, чтобы они там занимались сексом, ничего милого нет.
Вот еще девочка-паинька нашлась.
– Сексом? Да нет же, нет. Они мне сказали, что проведут заседание клуба любителей чтения. Может быть, немного бурное. Но часа им вполне хватит.
Смотрит на меня сердито. Похоже, мой сарказм ей не по вкусу.
– А, так вот в чем дело, – говорю я и складываю руки на груди. – Ты имеешь что-то против секса.
– Конечно, нет! У меня был секс! – Слова слетают у нее с языка, и глаза заметно расширяются. – Это нормально и…
Ну не смешно ли! Такой возмутительной лжи я не слышал за целый год, а ведь меня окружают люди, которые старательно отрицают тот факт, что я умираю.
– Вообще-то «нормально» звучит не слишком убедительно. Я так понимаю, у нас много общего.
Ее густые брови неодобрительно сдвигаются к переносице.
– У нас с тобой ничего общего нет.
Я подмигиваю. Злить ее, выводить из себя – истинное удовольствие.
– Остынь. Мне это нравится.
Дверь со стуком распахивается, и в коридор врывается Барб. От неожиданности мы оба вздрагиваем.
– Уилл Ньюман! Ты что здесь делаешь? Или позабыл, что после той твоей выходки на прошлой неделе тебе запретили уходить с третьего этажа?
Смотрю на незнакомку:
– Ну вот. Имя и фамилия к психологическому профилю. А тебя как зовут?
Она обжигает меня сердитым взглядом и быстро, пока не заметила Барб, натягивает маску на нос.
– Обойдешься.
Хорошо. Что-то в этой паиньке все-таки есть. Какой-то огонек.
– Ясно, наверно, у учителей в любимицах ходишь.
– Полтора метра! Никаких исключений. Всегда и везде. Вы оба прекрасно знаете правила.
Я вижу, что действительно подошел слишком близко, и отступаю, а между нами, не замечая звенящего напряжения, становится Барб.
– И что, по-твоему, ты здесь делаешь? – Она поворачивается и смотрит на меня в упор.
– Э… – Я показываю на смотровое окно. – Смотрю на детей?
Моего легкомысленного настроения она определенно не разделяет.
– Вернись в свою палату. И… где твоя маска? – Поднимаю руку, трогаю лицо – маски действительно нет. – Спасибо, Стелла, что хотя бы ты про свою не забыла.
– Как же, вспомнила пять секунд назад, – ворчу я, и Стелла испепеляет меня взглядом за спиной у Барб. Дарю ей широкую улыбку.
Стелла.
Ее зовут Стелла.
Вижу, Барб готова всыпать мне по первое число, и решаю уйти сам. Хватит с меня на сегодня лекций. Наслушался.
– Полегче, Стелла. Не шуми, – говорю я, легкой походкой направляясь к двери. – Это всего лишь жизнь, и она скоро закончится – не успеешь и глазом моргнуть.
Выхожу за дверь, иду по стеклянному переходу и дальше через крыло С. Длинный маршрут меня не устраивает, и я запрыгиваю в тряский, старый лифт, который обнаружил два дня назад. Он доставляет меня на мой этаж, прямиком к сестринскому посту. За стойкой Джули читает какие-то бумажки.
– Привет. – Я наклоняюсь над стойкой и беру карандаш.
Она поднимает голову, бросает на меня быстрый взгляд и возвращается к бумагам у себя в руках:
– Ты где это был?
– Бродил по больнице. Дразнил Барб. – Я пожимаю плечами и верчу в пальцах карандаш. – Она такая крутая.
– Уилл, никакая она не крутая, а просто…
Я смотрю на нее:
– Крутая.
Джули кладет руку на свой необъятный живот.
– Твердая. Правила – дело важное. Особенно для Барб. В этом она послаблений не дает.
Дверь в конце коридора снова распахивается, впуская на этот раз Барб и саму девочку-паиньку.
Барб смотрит на меня со строгим прищуром, и я с невинным видом пожимаю плечами:
– Что? Просто разговариваю с Джули.
Медсестра фыркает, и они обе идут дальше по коридору, к палате Стеллы. Стелла поправляет маску, оглядывается, и наши глаза на мгновение встречаются. Я со вздохом смотрю ей вслед.
– Она меня невзлюбила.
– Кто? – спрашивает Джули, следуя за моим взглядом.
Барб и Стелла исчезают в палате, и я снова поворачиваюсь к Джули.
Она смотрит на меня с тем выражением, которое я видел уже миллион раз с тех пор, как попал сюда. В ее голубых глазах словно застыл вопрос «Ты с ума сошел?». А еще там нечто похожее на заботу.
Но «ты с ума сошел?» все-таки перевешивает.
– Даже не думай об этом, Уилл.
Я смотрю на лежащий перед ней файл, и в глаза бросается имя в левом верхнем углу.
Стелла Грант.
– О’кей, – говорю я так, словно речь идет о какой-то ничего не значащей мелочи. – Пока.
Возвращаюсь в 315-ю. Кашель уже бьет, слизь забивает легкие и горло, грудь болит после прогулки. Знал бы, что пробегу половину марафонской дистанции по всей больнице, захватил бы с собой портативный концентратор кислорода.
Да кого я обманываю?
Прежде чем толкнуть дверь, проверяю по часам, прошел ли час. Щелкаю выключателем и замечаю на белоснежных больничных простынях сложенную записку от Хоуп и Джейсона.
Как романтично с их стороны.
Ребята ушли, и я стараюсь не расстраиваться. Восемь месяцев назад, когда у меня диагностировали B. cepacia[2], мама забрала меня из школы и перевела на домашнее обучение с уклоном на международный больничный туризм. Как будто продолжительность моей жизни не была уже и так отмерена смехотворно коротком сроком, теперь еще и B. cepacia отхватит от нее изрядный кусок, ухудшив и без того мою дерьмовую легочную функцию.
И когда устойчивая к антибиотикам бактерия начинает бушевать внутри организма, новых легких вам никто не даст.
Но для моей матери «неизлечимый» это всего лишь предположение, и она решительно настроена найти спасительное лечение, как ту самую иголку в стоге сена.
Даже если при этом понадобится отрезать меня от всех.
Хорошо хотя бы то, что Хоуп и Джейсону до больницы всего-то полчаса, и они могут навещать меня более-менее регулярно и держать в курсе дел. С тех пор как у меня завелась B. cepacia, они – единственные в моей жизни, для кого я не стал чем-то вроде лабораторной крысы. Они всегда были такими и, может быть, поэтому так идеально подходят друг другу.
Разворачиваю записку и вижу сердечко и аккуратный почерк Хоуп: До скорого! Через две недели тебе – ого-го – 18! Хоуп и Джейсон.
Я невольно улыбаюсь.
Ого-го 18! Еще две недели, и я – сам себе хозяин. Меня снимут с этого испытательного клинического курса, выпишут из больницы, и тогда я смогу что-то сделать со своей жизнью, вместо того чтобы позволять маме распоряжаться ею.
Больше никаких больниц. Никаких скитаний по лечебницам с одинаковыми побеленными стенами, в которых врачи испытывают одно за другим различные лекарства и методы. Только все понапрасну.
Если уж суждено умереть, то хотелось бы сначала пожить по-настоящему.
А потом и умереть.
Смотрю, прищурившись, на фотографию, думаю о том роковом последнем дне. Что-нибудь поэтичное. Может быть, на берегу. Или в лодке на Миссисипи. Только чтобы не было стен. Я бы мог набросать пейзаж, изобразить себя показывающим средний палец Вселенной, а потом кусающим большой. Думать о том последнем, роковом дне – не самое приятное занятие.
Бросаю записку на кровать. Пробегаю взглядом по простыне, быстренько встряхиваю ее на всякий случай. Крахмал и отбеливатель. Неизменный больничный одеколон. Хорошо.
Сажусь в поскрипывающее кожей больничное кресло у окна, отодвигаю цветные карандаши и альбомы и вытаскиваю ноутбук из-под кучи ксерокопий политических карикатур 1940-х, которые просматривал утром. Открываю браузер и, не ожидая ничего особенного, печатаю в строке поиска Гугла: Стелла Грант. Она представляется мне одной из тех девчонок, которые держат свою страничку Фейсбука приватной. А может, у нее аккаунт в Твиттере с ретвитами мемов о том, как важно мыть руки. Однако первый результат, который мне выдал поисковик, – это страничка в Ютьюбе под названием «Не Такой Уж и Секретный Кистозно-Фиброзный Дневник Стеллы Грант». В дневнике по меньшей мере сотня видео, самые ранние из которых появились примерно шесть лет назад. Присматриваюсь повнимательнее, потому что название страницы выглядит странно знакомым. О, боже, так и есть. Это тот самый канал, ссылку на который несколько месяцев назад мама прислала с расчетом настроить меня на более серьезное отношение к лечению.