Я увидел сильно увеличенную печень, но никакой опухоли не было. Не был больной и алкоголиком. Цирроз, но не алкогольный. Так что же? Какая удача, не может быть!
Описание этой болезни я встречал всего два раза в жизни – первый раз в древнем индийском манускрипте, второй раз о подобном случае мне рассказали местные жители в Коканде. Их рассказы, как легенда, передавались из уст в уста в течение веков и обросли всякими фантастическими подробностями. Суть их в том, что много, много лет назад в Коканде жил судья – или кадий – по имени Абдурахман. Судил он вкривь и вкось, и за мзду мог выдать воробья за слиток золота, а ишака за пять пудов серебра. Впрочем, эту легенду можно встретить в повести нашего замечательного писателя Леонида Соловьёва о Ходже Насреддине. Так вот, оказалось, что ложь в огромных количествах сама по себе является ядом. Кадий Абдурахман настолько отравил себя ложью, что его перекосило, он окривел на один глаз, и, в конце концов, пожелтел, как лимон, а ладони у него стали ярко красными, как у шимпанзе. Все признаки алкогольного цирроза! Но он был правоверный мусульманин и не знал даже запаха алкоголя. Наконец, когда вопрос уже встал о жизни и смерти, он бросил свою судейскую практику и выздоровел! Легенды говорят, что он прожил ещё тридцать лет и не только избавился от цирроза, но выправился, прозрел на слепой глаз, женился и произвёл на свет трёх сыновей!
– Тут какая-то ошибка! ― сказал я, радуясь, что смогу утешить милую Фаину Ивановну, ― У него нет рака! У него цирроз печени, а это, согласитесь, не одно и то же.
– А как вы определили, что у него нет рака? – недоверчиво посмотрел на меня Похлёбкин.
– По многим признакам, – ответил я уклончиво.
– Но в онкологической больнице подтвердили диагноз…
– Забудьте, что подтвердили в онкологической больнице. У него цирроз и, причём, очень редкая форма цирроза. – Я поймал на себе взгляд чудесных глаз Фаины Ивановны. И недоверие, и робкая надежда читались в них. ― Я гарантирую выздоровление этого больного! Требуется совсем немного – он должен перестать лгать, – тут я осёкся. Кажется, я забылся, и меня занесло.
– С чего вы взяли, что Аркадий Самсонович лгун? – сурово спросила Фаина Ивановна, и глаза её потемнели, как Чёрное море. – Вы в первый раз его видите!
– Я не хотел никого обидеть. Я хотел сказать, оставьте его в покое, и я вам гарантирую, что через три дня он будет есть манную кашку.
– А я вам гарантирую, что через три дня мы будем его хоронить, ― мрачно сказал Михаил Иванович.
– Через три дня мы будем хоронить совсем другого человека, ― возразил я.
Глава 6. Сара Абрамовна и её «политбюро»
Вечером ко мне домой зашла Сара Абрамовна:
– Что вы им наговорили, я же предупреждала вас: не показывайте, что вы диссидент. Они обрядили вас чуть не в убийцы. Кому вы напророчили скорую погибель?
Пришлось кое-что пересказать неотвязчивой старухе. Рассказ мой произвёл на неё неожиданное впечатление.
– Герберт Герхардович! – возопила она в совершенном восторге, удивительно чётко и правильно произнося моё имя (Бог весть, откуда она его узнала). – Не знаю, как вы поставили этот диагноз, но, клянусь, он полностью соответствует действительности. Этот Фрукт… Вы ведь знаете выражение «Ну и Фрукт!». Оно вошло в русский язык отсюда ― из Макушина. Невозможно читать статьи этого Фрукта в районной газете, чтобы не воскликнуть: «Ну и Фрукт!». Вы знаете, его откопал в соседнем Макушинском ОПХ Владилен Лошадкин, когда его назначили первым секретарём. С ним приехал и его папаша – престарелый Потап Иванович, которого он тут же поставил заведовать торговлей.
Фрукт стал главным редактором районной газеты и пошёл писать статьи, что Потап Иванович старейший член партии, организатор Советской власти в Сибири. Старик сам в это поверил и придумал от себя, будто в декабре 1923 года он лично встречался с Лениным, тот дал ему мешок ёлочных игрушек и со словами: «Поезжай, Потап, порадуй сибирских детишек», проводил до калитки горкинской усадьбы. С тех пор старик регулярно выступает со своими воспоминаниями в школах, а Фрукт каждый год печатает эту ахинею в газете.
Сара Абрамовна разошлась. Она оседлала своего любимого конька и погнала по дороге обличительства.
Вскоре я узнал, что никто из жителей не называет районную газету «Макушинские зори» иначе чем «брехаловка». Прежде она называлась «Степная правда». Но однажды надо было срочно выдать номер с отчётом о пленуме райкома. Из названия выпали три буквы, и весь тираж вышел под названием «Степная вда». Понятно, газета с таким названием не имела морального права освещать такое важное событие, как пленум райкома. Тираж был уничтожен, номер перепечатали, Фрукт самолично набрал название и намазал его краской. Но и в следующем тираже значилась проклятая «Степная вда». Фрукт кинулся к наборному ящику. Литеры трёх букв исчезли из названия будто их и не было. Невозможно описать его отчаяния! Он приварил буквы сваркой ― всё нормально! Стоят как гранит! Начинают печатать – они словно испаряются. Газету печатали всю ночь, извели трёхмесячный запас бумаги, и только в шесть часов утра, наборщик по фамилии Цинцинатов (благодаря этому подвигу имя его осталось в Макушинской истории) предложил: «Давайте переименуем газету». Набрали название «Макушинские зори» ― после бессонной ночи ничего лучшего на ум не пришло. Название встало на положенном месте, будто всегда стояло. С тех пор и пошли «Макушинские зори».
Мне некогда было слушать разоблачения Сары Абрамовны. Надо было как-то обустроиться в квартире, которую предоставил мне Лошадкин: помыть пол, разложить вещи, застелить кровать, чтобы переночевать по-человечески. К тому же хотелось есть. Я стал досадовать на старушку и искать предлог, чтобы выпроводить её вон. Повода не было. Помощь пришла, откуда не ждал. Из кухни прибежала мышь и, нисколько нас не стесняясь, по-хозяйски стала что-то искать.
– Как, у вас мыши!? – Сара Абрамовна удивлённо оборотила на меня свои сливовые глаза.
– Что вас удивляет? Я только приехал и не успел завести кота.
– Тогда пойдёмте.
Недоумевая, вышел я вслед за ней и обомлел. Прямо перед моим крыльцом в три ряда сидело десятка полтора котов. Впереди восседал, очень важный кот с чёрными пятнами над прищуренными глазками. Кого-то он мне напоминал.
– Это Брежнев, ― сказала Сара Абрамовна, ― не правда ли, удачная кличка? А это Суслов, ― она указала на худого котика с острой мордочкой, какого-то блёклого цвета, которому и названия подобрать невозможно. ― А вот это Горбачёв. Видите, какие у него пятнышки на голове? Он, правда ещё не член, но обязательно будет. В общем всё Политбюро. Я вам, пожалуй, оставлю Суслова. Он мне не нужен, да и никому не нужен, а вам сгодится – он хоть и старый, но мышеловный.
– Это всё ваши? – спросил я потрясённо.
– Оправдываю фамилию9, ― и она повернулась, чтобы идти, но вдруг опять обратилась ко мне, ― А хоронить-то кого будем?
– Да это я так брякнул, не подумав – не придавайте значения.
– Уклончивый вы – толкачом вас в ступе нельзя поймать, ― сказала она и, наконец, ушла со всеми своими кошками. А Суслов остался у меня ловить мышей.
Утром, с папиросой «Севера» зашла Сара Абрамовна:
– Ну как мой котик?
– Шестнадцать штук поймал. Разложил в шахматном порядке по всей кухне.
– Я же вам говорила, что он мышеловный.
– Ну а вы ввели постельный режим? – у меня в голосе против воли проскочила насмешливая нотка.
Старушка обмякла. Вопрос обидел её. Она втянула в себя столько дыму, что некоторое время дымилась сама. Дым выходил у неё изо рта, носа, ушей, из глаз. Даже из-под белого колпака и халата поползли струйки. Я вскочил и схватился за графин с водой, чтобы залить её… К счастью, она справилась сама. Вытолкнула из себя серо-голубые клубы с такой силой, что полминуты в кабинете ничего не было видно.